болтают между собой на языке, который мне непонятен, но и на японский непохож.
Короче, полный пиздец.
И вот в этом пиздеце Сэнди – лучший сталкер?
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Да.
Я уже чувствую себя значительно лучше. Чем глубже, чем дальше я забираюсь от них, тем лучше я себя чувствую. У Сэнди Джеймисона изменилось выражение лица, он перестал быть насмешливым соперником и снова взял на себя роль преданного друга и проводника. Это означает, что я вернулся туда, где им меня не достать: в глубокие сферы собственного сознания.
Но они не оставляют своих попыток; я чувствую их даже отсюда. Все пытаются засунуть мне в сраку еще одну трубку, или что-нибудь в этом роде, нарушая таким образом мои личные… нет, только не это… смени тему, держи себя в руках.
В руках.
Сэнди
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Японский бог! – воскликнул Сэнди, когда у нас перед носом, мимо ветрового стекла пролетел ни к селу ни к городу Аист Марабу. Я знал, что это как раз тот, что нам нужен, но преследовать его бесполезно, ведь я едва управлялся с машиной. Кроме того, угнаться за птицей в полете невозможно, но потом мы приложим все усилия, чтобы определить место его гнездовья и уничтожить эту тварь. А пока время терпит, мы медленно снижаемся, со странным гидравлическим посвистыванием, чтобы приземлиться в тропических лесах. – Мне никак не справиться с управлением, Сэнди, – признал я свое поражение, безуспешно подергав рычаги и понажимав кнопки. В отчаянье я вскидываю руки. Хочется еще полетать. Кажется, что и не нужно спускаться.
– Печенье осталось, Рой? – спросил Сэнди с пристрастием.
Я заглянул в пачку на панели – осталось всего три штучки; значит, эта жадоба, этот вредитель сожрал почти все!
– Боже мой, Сэнди, ты сегодня прямо Робин-Бобин Барабек, – заметил я.
Сэнди залился высоким, чистым смехом.
– Нервы, я так думаю. Приземляться особого желания нет, но хоть похавать можно будет прилично.
– Хотелось бы надеяться!
Наш корабль неумолимо спускался, приближаясь к тому, что сначала казалось небольшим поселением, но затем, непрерывно расширяясь вне нашего поля зрения, вдруг предстало перед нами гигантским мегаполисом. Мы пикировали на старое каменное здание в колониальном стиле, крыши не было – по периметру больших стен здания торчали лишь зазубрины битого стекла.
Мне казалось, что нашему кораблю не удастся поместиться в проем, я напрягся в ожидании столкновения. Однако размеры корабля, похоже, изменились в самый раз, чтобы вписаться, и мы пролетели. Мы приземлились в весьма пристойной зале готической каменной кладки. В здании, очевидно, размещалось какое-то учреждение. Его великолепие наводило на мысль о безбедном прошлом, а жалкое состояние, в котором оно содержалось, указывало на нищенское и куда менее цивилизованное настоящее.
– Думаешь, нам сюда можно? – неуверенно спросил Сэнди.
– А почему нет, мы же исследователи, разве не так? – ответил я.
Выбравшись из машины (теперь наше средство передвижения стало похоже на машину, обыкновенный семейный «седан»), мы заметили, что вокруг бесцельно бродит множество людей, а наше появление осталось без внимания. Под ногами хрустело разбитое стекло. У меня разыгрался нешуточный приступ паранойи: мне показалось, что аборигены могут повесить на нас разбитую крышу. Нашей вины здесь не было, однако косвенные улики могли натравить на нас беспринципную шайку злобных чиновников коррумпированного режима, каким в большей или меньшей степени является всякий режим. У меня не было абсолютно никакого желания забираться обратно в наше транспортное средство, впрочем, как и у Сэнди, – так решительно вытаскивал он свой рюкзак, содержащий половину наших запасов. Я последовал его примеру и закинул свой за плечи.
– Вот так шоу, – заметил я, повернувшись к Сэнди, который наблюдал за происходящим с усиливающимся чувством отвращения. Два белых прошли прямо рядом с нами, полностью проигнорировав наше присутствие. Я уже начинал питать надежды, что, может быть, мы невидимы, но тут Сэнди взревел:
– Возмутительно! Я, бывалый исследователь и профессиональный футболист, требую, чтобы меня приветствовали как подобает!
– Ладно тебе, Сэнди, – улыбнулся я. Пытаясь утешить друга, я положил ему руку на плечо.
Этот возглас, естественно, способствовал тому, что нас наконец заметили, что, впрочем, выразилось лишь в том, что некоторые из присутствующих граждан стали вести себя враждебно, в особенности банда молодых головорезов, которые стали бросать на нас оценивающие взгляды.
Три тысячи чертей.
Ебическая сила.
– Сэнди – настоящий enfant terrible британского футбола, – промямлил я, пытаясь объяснить.
поднимаюсь
– Все в порядке, Рой?
И тут я почувствовал что-то – я
Я ЧТО-ТО ЧУВСТВУЮ, ДА, Я ЧУВСТВУЮ, НО ВЫ, СУКИ, ИДИТЕ НА ХУЙ И НЕ ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ, ВАМ НИКОГДА МЕНЯ НЕ ДОСТАТЬ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Сматываемся, Сэнди, – кивнул я ему, заметив, что парни из шайки помрачнели и-я поднимаюсь-черт, я опять потерялся – ОПЯТЬ ЭТИ СУКИ, ОСТАВЬТЕ ВЫ МЕНЯ В ПОКОЕ. Сейчас я чувствую, как в руку мне вонзается клюв, кто это, если не Аист Марабу; это мой укол, химические препараты, но не те, что затуманивают и успокаивают мой мозг, не те, от которых я забываюсь, нет, от этих я вспоминаю…
О Боже, и что же я так хорошо помню…
Лексо сказал: главное – не расколоться. Не должен никто обосраться; в конце концов, эта шлюха сама напросилась. Как она себя вела, какой шум создавала вокруг своей задницы, не мы, так другие ее бы выебали. Ну да, потрепали сучку немного, но ведь нас оправдали, британское правосудие и все такое. Ну, не повезло, выбрала не лучшее место, не лучшее время, в конце концов, это все Лексо виноват…
…смени тему… хватит об этом. Я должен охотиться на Аиста, он олицетворяет весь ужас, всю испорченность. Если я убью Аиста, я задушу испорченность в себе. Тогда я буду готов выйти отсюда, проснуться, занять свое место в обществе, ну и все такое. Ха. Они будут в шоке, когда увидят, как этот полутруп, горсть разлагающейся плоти и костей, вдруг встанет и скажет: – Здорово, пацаны! Ну, как вам фокус?
– Здорово, сын!
ЕБАТЬ! ОПЯТЬ ОНИ. СНОВА И СНОВА. ОНИ СЧИТАЮТ, ЧТО МНЕ ПОСТОЯННО НЕОБХОДИМО ИХ ПРИСУТСТВИЕ. У НИХ ЧТО ЗДЕСЬ, НЕТ ЧАСОВ ПРИЕМА ГРЕБАНЫХ ПОСЕТИТЕЛЕЙ?

Мы продолжили путь пешком, с рюкзаками за плечами, из деревни на другой берег озера. Ветер поменял направление, отчего мусорная вонь стала непереносимой в маревой жарище. Вокруг нас роились отвратительные насекомые разнообразного калибра. Мы побежали и неслись до тех пор, пока окончательно не выдохлись, хотя «мы» – громко сказано: Сэнди, как профессиональный спортсмен, имел передо мной значительное преимущество по выносливости и физ-подготовке и мог бы, наверное, продержаться по– дольше.
Мы разбили лагерь на тенистой поляне, расположенной на более живописной стороне озера, и закатили пир, изучая содержимое наших съестных пакетов.
– Ммм! Пирог со свининой, домашнего приготовления, конечно, – сказал Сэнди.
– А это что… Боже мой, сыр! Целая головка! Понюхай, Сэнди, и ты вгрызешься в него не раздумывая!
– Да я его сейчас целиком проглочу, – улыбнулся Сэнди, – а вот и хлеб домашней выпечки, может, приступим?
– Нет, для начала съедим по свежеснесенному яйцу, – рассмеялся я.
– Не хватает только домашнего яблочного пирога и мороженого на десерт, – улыбнулся Сэнди, и мы жадно набросились на деликатесы. Тут Сэнди неожиданно посетила мысль, он повернулся ко мне и сказал: – Вот что, Рой. Нам нужно найти спонсора: кто-то должен профинансировать нашу охоту на Марабу. Я знаю, кто снабдит нас всем необходимым. Есть тут один – управляющий сафари-парка «Джамбола». Несколько миль вдоль по западному берегу озера – и мы там.
Я сразу понял, о ком говорит Сэнди, – Доусон. Мистер Локарт Доусон.
– Ты его знаешь?
Я неуверенно пожал плечами:
– Я слышал о нем, впрочем, кто не знает Локарта До-усона? Он заботится о своей популярности.
– Да, наш Локарт склонен к саморекламе, это факт, – сказал Сэнди, и в его голосе зазвучали нотки нежной фамильярности. Тут я вспомнил, Сэнди как-то говорил, что раньше он работал на Доусона.
Насчет саморекламы Сэнди не ошибся; Доусон просто не вылезал из «Новостей». Сейчас он собирался расширить владения своего парка, взяв под контроль прилегающую зону отдыха. Оставалось только догадываться, действительно ли разведение животных подразумевалось в проекте, который он называл «суперпарк», или у Доусона были другие планы. Он нажился на застройке земельных участков, а для земли в этом районе были значительно более выгодные применения, нежели устройство сафари-парка. Тем не менее Доусон мог быть нам полезен.
– Мы могли бы отлично провести время у старика Доусона, – сказал я, готовый к действиям.
– Не сомневаюсь: у него столько провизии, что можно прокормить целую армию, – согласился Сэнди.
Пронзительные крики, слившиеся в неистовый хор, внезапно прервали наш разговор. Я обернулся и увидел их. Можно было различить одну или две социальные группы, однако по большей части они стояли в отдалении друг от друга на мусорных кучах по берегу озера. Некоторые уселись, поджав под себя длинные ноги, другие медленно прохаживались туда-сюда. Огромный чертина, с размахом, наверное, не меньше метра и весом килограммов девять, повернулся к солнцу и расправил крылья, обнажив черный волокнистый подшерсток.
На выгнутой шее виднелась красноватая заплатка, на большом, конусообразном клюве коростой застыла кровь, белые пятна засохших экскрементов покрывали ноги. Это был крупный хищный падальщик, известный как Аист Марабу. Более того, это был как раз тот, что нам нужен.
– Смотри, Сэнди, – снова почувствовав, как слова пересыхают у меня в горле, указал я на другой берег озера, где на мусорной куче расположилась крупная птица.
Темная сила, исходившая из мертвых глаз твари, пронзила нас до спинного мозга.
– Ну давайте, крутки, вперед! – пронзительно крикнул я, и сразу почувствовал себя больным и слабым. Сэнди с тревогой посмотрел на меня.
– Послушай, Рой, чтобы взяться за этого гада как следует, нам нужно оружие. Его клюв острее бритвы и содержит трупный яд разлагающихся туш: одна царапина может привести к летальному исходу. Давай встретимся с Доусоном. Его земли одно время были зачумлены этими тварями, но он нашел способ расправиться с ними.
ЭТИ ТВАРИ – УБИЙЦЫ. ИМ, ГЛАВНОЕ, КОГО-НИБУДЬ ПОКАЛЕЧИТЬ, А НА ИГРУ ИМ НАПЛЕВАТЬ…
Э?
Блядь-я
начинаю
подниматься
Мы уходим, сынок, твоя мама и я. Пошли мы, значится. БЫВАЙ, СЫНОК! Выздоравливай! Поправляйся,
Это мы, твои папа и мама, желаем тебе скорейшего выздоровления. Ну, до завтра. Завтра зайду. БЫВАЙ, РОЙ!
Ай, ай, аи! Как он всегда орет, мать его. Да я не глухой, мудила! Иногда я чувствую, что легче будет просто открыть глаза и крикнуть: ПШЕЛ ТЫ НА ХУЙ!
– Едва-а-а ты вошел в казино, как сразу затмил остальны-ы-ы-х, богатый красавчик…
Это что за ахинея? Мама. Вот загудела-то, пиздец.
– …шикарный кутила…
– Ты чё делаешь Вет? Чё это ты разыгралась?
– Помнишь, Джон, они сказали, что ему можно петь. Врачи говорят. Знаешь, ведь музыка бьет по другой части мозга. Вот почему мы принесли сюда эти записи. Я просто подумала, что это больше понравится нашему мальчику, ну, вроде как живое выступление. В детстве он очень любил, когда мы пели «The Big Spender», помнишь?
– Ну да, но музыка и пение не одно и то же. Это разные вещи. То, что ты делаешь, – это пение. Это и музыкой-то не назовешь, Вет. Это не совсем музыка, знаешь-понимаешь.
– Так можно позвать Тони, чтоб он подыграл на гитаре. Я спою «The Big Spender», запишем на кассету, у мальчика есть магнитофон, да, Джон? Я могу все устроить.
ПРОКЛЯТЬЕ, ГОСПОДИ, СПАСИ И СОХРАНИ…
Уверен, мама расстроилась, и они опять затеяли ругань. Когда они ушли, я почувствовал облегчение, пиздец, какое облегчение. Даже теперь они мешают мне, даже здесь сбивают меня с толку. Мне нечего им сказать, я о них ничего не думаю, да и не задумывался никогда. Кроме того, мне не терпится вернуться к Сэнди, чтобы продолжить нашу погоню за Марабу. Но теперь я слышу другой голос, такой мягкий женский голосок, и принадлежит он Патриции Дивайн:
– Посетители ушли, Рой.
Голос у нее приятный, в меру сексапильный. Может, в мире грез мне удастся завести любовную интрижку, немного фака в повседневность, нет-нет-нет, фака не будет, потому что именно из-за него и началось все это слюнтяйство, и я стал превращаться в разлагающийся полупроводник между этим светом и другим; я чувствую прикосновение Патриции Дивайн.
Чувствую ли я его на самом деле, или мне только кажется, слышал ли я своих родителей, или это игра моего воображения. Не знаю и знать не хочу. У меня есть только входящая информация, и мне не важно, идет ли она от органов чувств, из памяти или из воображения. Не важно, откуда она, важно, что она есть. Единственная реальность – это образы и тексты.
– Ничегошеньки от тебя не осталось, – весело говорит она, и я чувствую, как атмосфера накалилась. Старшая сестра бросила на Патрицию недовольный взгляд за критическое замечание в присутствии овоща. В свое время я весил под девяносто кг, конечно. Однажды я уже чуть было не отправился в ад для толстых (Фэтхел, Мидлотиан, население 8619), с

2. Окраина

Мои родные, среди которых я вырос, это не семья, а генетическая катастрофа. Большинство людей живут с ощущением, что дома у них все нормально, я же с раннего детства, практически с тех пор, как начал соображать, стеснялся своей семьи, стыдился ее.
Осознание это пришло, думаю, из-за тесного (в буквальном смысле) общения с соседскими семьями, наполнявшими отвратительный кроличий загон, в котором мы жили. Блочные пятиэтажки 60-х годов постройки, бетонные гробы с длиннющими лестничными площадками, которые в шутку называли «взлетной полосой», а вокруг ни кафе, ни церкви, ни почты, только такие же клетушки. Будучи прижаты друг к другу, люди, как ни старались, не могли уберечься от постороннего взгляда. На лестнице, на общих балконах и в сушилках, через матовые стекла и решетчатые двери я ощущал нечто, чем, казалось, обладали все, но чего нам, похоже, не хватало. Элементарная нормальность – вот чего нам не хватало.
Иногда о нашем районе писали в газетах. Скучные статьи на целые страницы рассказывали о бедности жителей окраин. Да, мы были бедны, но я всегда считал, что беспросветная скука больше, нежели нищета, характеризует наш район, хотя, конечно, связь между ними очевидна. Я лично предпочитал стерильную скуку, окутывающую мой дом извне, истеричному хаосу, в нем царившему.
Старик мой – клинический случай: отмороженный на всю голову. Мамец – и того хуже. Они были обручены давным-давно, но, когда пришло время пожениться, с ней случилось психическое расстройство, то есть первое из череды подобных расстройств. Это случалось с ней периодически на протяжении всей жизни, пока она не дошла до нынешнего состояния, когда уже нельзя с уверенностью сказать, в нормальном она состоянии или нет. Короче, в психушке она познакомилась с санитаром-итальянцем, с которым и сбежала к нему на родину. Через несколько лет она вернулась с двумя малышами, моими сводными братьями, Тони и Бернардом.
Старик уже собирался жениться на другой. Это доказывает, что в Грантоне начала 60-х были как минимум две безумные женщины. Уже была назначена свадьба, когда мама – Вет (уменьшительное от Верити) – снова появилась в баре заведения под названием «Якорь». Как потом это часто рассказывал отец: «Я поднял голову, наши глаза встретились, и тут старые чары снова подействовали на меня».
Так-то вот. Вет сказала Джону, что с путешествиями она завязала, что он единственный, кого она всегда любила, и попросила на ней жениться.
Джон ответил «да» или выразил свое согласие как-то иначе, но в итоге они скрепили брачные узы. Он взял на себя опеку над двумя итальянскими бамбино, которые, как позднее призналась Вет, были от разных отцов. Я родился примерно через год после свадьбы, еще через год на свет появилась моя сестренка Ким, а потом и Элджин, унаследовавший имя от городка в Хайлэнде, где, как считал отец, он был зачат.
Да, красивое семейство – это не про нас. Я-то еще относительно легко отделался, подчеркиваю – относительно. Глядя на меня, можно было только предположить, что я «Стрэнгова порода», как нас шепотом называли соседи, тогда как Ким и Элджин являлись ярчайшими представителями этого типа. Суть «Стрэнговой породы» такова: вогнутое лицо с выдающимся вперед острым лбом, линия которого под острым углом спускается к большим мутным глазам и приплюснутому носу, далее следует криво очерченный рот, тонкие губы, а затем пологий спуск до кончика крупного, далеко вперед уходящего подбородка. Такая вот дебило-вато-лунатичная физиономия. Большие оттопыренные уши, доставшиеся мне от мамы, которая в общем и целом выглядела нормально (за длинной прической и темными волосами уши были не видны), были для меня еще одной тяжкой ношей.
Моим старшим братьям повезло больше. Они пошли в мать и, вероятно, в своих итальянских отцов. Тони, несмотря на склонность к полноте, чуть-чуть похож на футболиста Граема Соунесса, только волосы потемнее, да кожа посмуглее, да и не такой он все-таки страшный. Бернард, светленький, худенький барашек, с детства отличался вызывающей женоподобностью.
Мы же унаследовали «Стрэнгову породу» от старика, а он, как я уже говорил, стопроцентный клинический случай. На крупное, заостренное по концам лицо Джона Стрэнга водружались очки в толстой оправе с линзами с увеличительное стекло, что делало его напряженные, сверкающие глаза еще больше. Создавался странный эффект – будто он только что шел вдалеке и вдруг оказался прямо перед вами; при его появлении многие нервничали, чувствовали себя неловко. Если бы у вас был истребитель с вертикальной посадкой, вы бы легко могли приземлиться на его лбу или подбородке. Носил он просторную меховую куртку коричневого цвета и прятал под нее дробовик, когда со своей верной овчаркой Уинстоном выходил в ночной патруль по району. Этот Уинстон был просто чудовище, я был счастлив, когда он отдал концы. Очень скоро его место занял еще более свирепый зверь той же породы, унаследовавший имя Уинстон.
Впоследствии мне пришлось глубоко пожалеть о кончине первого Уинстона: второй меня чуть не загрыз. Мне было лет восемь, и я смотрел по телику мультфильм про Су-пербоя. Я решил, что Уинстон II, это Крипто-Суперпес, и привязал к его ошейнику полотенце, чтобы было похоже на плащ. Разъяренный кобель набросился на меня и порвал мне ногу так, что мне пришлось делать пересадку кожи, и по сей день я немного прихрамываю… только вот теперь я вообще не хожу.
Когда я это вспоминаю, по мне проходит волна боли. Я вспоминаю боль.
– Никому не говори, что это Уинстон, – говорил отец, то угрожая, то моля. Он ужасно боялся, что у него отберут собаку. Я сказал, что на меня ни с того ни с сего напали бездомные псы, которые бродили стаями на пустыре возле нашего квартала. Об этом происшествии написала местная газета, и городской совет, где сидели консерваторы, которые очень не любят давать деньги богатых налогоплательщиков на нужды окраин, скрипя зубами, все-таки послали санитарную команду, чтобы отловить бродяг и свезти на живодерню. Четыре месяца я не ходил в школу, и это мне понравилось больше всего.
Ребенком я занимался тем же, чем и обычные дворовые пацаны: играл в футбол и войнушку, гонял на велике по району, ловил пчел, слонялся по параднякам, покалачивал ребят младше меня, получал от пацанов постарше. В девять лет меня забрали в участок за игру в футбол на улице. Мы пинали мяч на лужайке возле нашего дома, никаких запрещающих знаков вокруг не было, но мы, несмотря на возраст, должны были знать, что наш район – это концлагерь для бедняков, где запрещено практически все. Потом был суд; отец моего приятеля Брайана произнес блистательную речь, чем смутил судью, и тот вынес нам предупреждение и отпустил. Копы сидели как обосранные.
– Шпана, гопник гребаный, – частенько ворчала мама, – малолетний разбойник.
Только теперь я понимаю, почему это ее так взъебну-ло, – папаши-то не было. Он говорила, что он уехал на заработки, но Тони объявил нам, что он в тюрьме. Тони мне нравился. Он поколачивал меня, конечно, но мог и заступиться за меня перед старшими, если среди них не было его друзей. Бернарда я не любил: он все время сидел дома и играл с Ким, нашей младшей сестренкой. И сам он был как Ким; он и был девчонкой.
Летом я любил ловить пчел. Мы набирали воды в бутылки из-под моющей жидкости и поливали пчелу, когда она садилась на цветок. Фокус был в том, чтобы направить разом две струи на оба крыла, и зафигачить так, чтоб она не могла взлететь. Промокших пчел мы собирали в кувшин, а потом выковыривали для них камеры в кладке фундамента нашей пятиэтажки. Дверьми нам служили палочки от эскимо. Это был наш концлагерь – шотландский спальный район в миниатюре, для пчел.
У моего приятеля Пита было увеличительное стекло, играть с ним – одно удовольствие; я любил палить пчелам крылья, чтобы снизить до нуля их шансы на побег. Иногда я подпаливал им мордочки. Пахли они отвратительно – паленой пчелой. Такое стеклышко мне пригодится, решил я, и выменял его у Пита на Экшн Мэна без рук, того, что выменял у Брайана на грузовик.
Когда к нам приходили ребята, я чувствовал себя неловко. Большинство из них жили получше нашего; выходило, будто мы оборванцы какие-то. Я понял, что отец действительно в тюрьме, ведь жили мы на одну мамину зарплату – она убиралась и готовила в школе обеды. Хорошо хоть, не в моей школе.
Потом папа вернулся. Он устроился охранником и стал поднимать дом. У нас появился новый камин с пластмассовыми углями и трубой из прозрачного пластика, в которой что-то трепыхалось, будто снизу шел жар. На самом деле это была обыкновенная электробатарея. Сначала папа был нормальный; помню, взял меня на футбол на Истер-роуд. Они с дядей Джеки пошли в паб, а нас, то есть меня, Тони, Бернарда и нашего двоюродного брата Алана оставили сидеть в машине – принесли нам колы и чипсов. В пабе они набухались пива и на стадионе накупили нам пирожков и еще чипсов. На футболе я зевал, зато пирожки и чипсы мне нравились. Ляжки у меня зудели, так же как во время походов с мамой по магазинам на Леит Уок.
Потом папа избил меня так, что пришлось ехать в больницу накладывать швы. Он ударил меня по уху, я упал – башкой прямо об угол кухонного стола. На бровь мне наложили шесть швов – это было клево. В волосы Ким я запустил шершней, а не пчел. Старик не мог этого понять.
– Папа, это всего лишь шершни, они не кусаются, – молил я.
А Ким как дура все ревела и ревела. Без конца. Там действительно были только шершни, шершни – только и всего. Это же вам не пчелы. У них сзади тоже есть жало, только они не кусаются. По-моему, их точное название уховертки.
– Ты только посмотри на нее! Смотри, что ты наделал со своей сестрой, пизденыш! – указывал он на Ким, чье и без того искаженное лицо скривилось еще больше в притворном ужасе. Вот тогда отец меня и стукнул.
В травме мне пришлось наврать – я сказал, что мы возились с Тони, и я упал. Потом я еще долго мучился от головной боли.
Помню, как однажды мама терла именную табличку на двери нашей квартиры. Кто-то подправил фамилию так, что получилось «СРАНЬ». Папа с дядей Джэки ходили по квартирам и устраивали перепуганным жильцам перекрестные допросы. Отец постоянно угрожал пристрелить любого, кто посмеет на нас пожаловаться. Поэтому соседи запрещали своим детям играть с нами, и только самые безбашенные решались нарушить запрет.
Если папу и дядю Джэки, который был на самом деле только другом отца, но мы

БАМ
Я распорол ему бровь, ударив заостренным концом перчатки. Я дернулся от страха и хотел уже прекратить: кровь застилала Бернарду лицо. Я уже опустил было руки, но когда я обернулся на папу, тот издал воинственный рев:
– МОЧИ НА ХУЙ, ПЛЕННЫХ НЕ БЕРЕМ!
И я колотил по искаженному ужасом лицу моего сводного брата. Он уже совсем раскис, опустил руки, а я все колошматил его, подгоняемый бешеными воплями Джона. Бернард отвернулся, захныкал и, выбежав из комнаты, закрылся в туалете.
– Тебе придется научиться постоять за себя, Бернард! – ухмыльнулся Джон. Он немного нервничал, так как мама, вернувшись из магазина, вряд ли обрадовалась бы, обнаружив последствия битвы. В данном конкретном случае я вышел победителем, но так бывало не всегда. Иногда мне самому приходилось ретироваться, когда боль и унижение переполняли меня.
В такие минуты я завидовал своему младшему брату Элджину, который тихо покачивался или едва слышно мурлыкал себе под нос, замурованный в собственном мире, где не было этих мучений. Может быть, Элджин был прав; может быть, это была форма психической защиты. Иногда я завидовал аутизму Элджина. Теперь мне нечего завидовать – я так же спокоен и отстранен от всего на свете.
Что касается меня и Бернарда, результатом кулачных боев стали страх перед отцом и взаимная ненависть.
Бернард был
Бернард… все, теперь уже поздно.
Ко мне пришли медсестры. Делать какие-то процедуры.
ЭТО ВСЕГДА НЕПРИЯТНО
Переверни полено, чтоб оно не прогнило насквозь…
Мне надо углубиться.
Глубже.
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Подальше от них.
Уже лучше.
Пришло время
отправиться
на охоту
Богатейший национальный парк. Он уникален. Это единственный в мире заповедник, расположенный в большом городе, всего в нескольких милях от центра, где во всем великолепии обитают крупные хищники и их травоядная добыча, как полвека тому назад.
–Истер Роуд Найроби, нет, не то, глубже, глубже-
Парк занимает площадь примерно 80 квадратных километров. Несмотря на относительно небольшие для этой части света размеры заповедника, в нем сосредоточено множество природных зон. При входе…
вот
бля
я
снова
подымаюсь
– плохие новости, я вела себя как дура. Как только он получил, чего хотел, его и след простыл. Он вернулся к своей обычной жизни, а я осталась снова одна. У разбитого корыта. Сама виновата. Думать надо было.
Я еще недостаточно глубоко. Я ее слышу. Сестра Патриция Дивайн. Она мне исповедуется. Я ее священник – прямо с грядки – ни поддержать, ни осудить я не могу. Что ж, лучшей роли и не сыщешь.
– Каждый раз ты думаешь, что этот не такой, как все, и я, видимо, даю волю чувствам, забываю про все на свете и вижу только то, что мне хочется видеть. Он был такой милый, чудный парень, он все понимал, конечно, пока не затащил меня в койку…
Всхлипывания.
– … зачем я тебе это рассказываю… а почему бы нет… ты же меня даже не слышишь и вряд ли когда-либо проснешься… О Боже, прости меня, пожалуйста… Я просто расстроена, я ничего такого не имела в виду, некоторые же просыпаются… даже поправляются некоторые… Я просто сама не своя, понимаешь, Рой, этот гад залез мне не только под юбку, он залез мне в душу. Плохо, если ты пустила его в постель, – но еще хуже, если ты пустила его в свои мысли… понимаешь…
Нет.
Только не это
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Муаааа! Громкий носовой звук. Воинственный клич зрелого Марабу, предупреждающего о вторжении человека. Я оборачиваюсь и вижу, как Сэнди Джеймисон смело нападает на отвратительную птицу.
– Набрасывай сеть, Рой! В сетку его, ублюдка! – кричит он.
Я чувствую, как силы покидают меня, я не могу управлять собой, все вокруг меняется; вдруг я стою на футбольном поле, в ногах у меня мяч. Я бью в пустые ворота – мяч в сетке. Два игрока в одинаковых футболках радостно набрасываются на меня, один вроде как Лексо, о нет, только не Лексо, я пытаюсь высвободиться из его медвежьих объятий, но он не отпускает, и через плечо я вижу Джеймисона: он стоит с отсутствующим видом, руки его опущены.
3. В поисках правды

Старик наш всегда был чокнутый, но с тех пор, как мы стали собираться в Южную Африку, совсем с катушек съехал. Понимал, видать, что для него – гребаного неудачника – это последний шанс что-то изменить в своей жизни; он все поставил на эту карту. Джон был постоянно на взводе, и это было сразу заметно – курил он больше обычного. Ночи напролет просиживали они с дядей Джэки, а иногда и с Тони, которому было всего четырнадцать, но для своего возраста он, в определенном смысле, казался вполне созревшим. Всякий раз, когда мы гуляли и мимо проходила молоденькая девица, он выдавливал:
– Эх, оттаращить бы эту крошку в орех…
С ранних лет Тони стал гулять с девицами из района. В нем постоянно бушевали гормоны, а такие сдерживающие моменты, как логика или ответственность, которые могли бы послужить противовесом, отсутствовали напрочь. Какая-нибудь тупая корова должна была от него залететь, это было неизбежно. И это случилось. Ее отец, по справедливости, пришел к нам домой. Джон завелся с пол-оборота, стал угрожать своим дробовиком. Я запомнил этот случай. По телику начинался Супербой, я собирался его посмотреть. Уже вовсю шли титры и Супербой со своим верным псом Крипто летели по воздуху, призванные, как объявил голос за кадром, «на поиски правды». Помню, я взглянул на Уинстона II: он сидел, свернувшись, возле электрокамина. Собака тихо посапывала; я пристально посмотрел на него и подумал, что сломать ему ребра – пара пустяков, надо всего лишь надеть тяжелые ботинки и прыгнуть на него сверху. Пара тяжелых ботинок у меня имелась. Это надо обмозговать. Шрамы, оставленные Уин-стоном II, покалывали на искалеченной лодыжке.
Элджин с отсутствующим видом сидел на детском стульчике, потерянный в собственном мире.
Я был поглощен мыслями о расправе над вероломным псом и одновременно с увлечением смотрел мультик, но тут меня отвлек голос отца; он прогремел из коридора и разлетелся эхом по бетонной коробке:
– ДЕРЖИ СВОЮ ШЛЮХУ ПОДАЛЬШЕ ОТ МОИХ ПАРНЕЙ, МАТЬ ТВОЮ, А НЕ ТО Я ВОЗЬМУ ДРОБОВИК И РАЗНЕСУ ВАМ ВСЕМ БОШКИ НА ХУЙ!!! ПОНЯЛ?!!
Я потихоньку пробрался к выходу и наблюдал, как мужик оробел и начал сдавать позиции, оставив свою дочь перед выбором: либо делать аборт, либо растить ребенка одной. Беседа со стариком, видимо, убедила его: что бы она ни выбрала, это будет куда разумнее, нежели выйти за Тони и породниться с нашей семейкой. Я уполз обратно в гостиную, оставив отца реветь на отступающего противника, отчего дрожали все перила в нашем подъезде и в доме напротив. Вот он какой – Джон Стрэнг. Потом он вошел, покачиваясь, и Тони со слезами на глазах покорно проследовал за ним на кухню. Отец посмотрел на меня. Я уставился в телик, он гаркнул:
– Сгоняй-ка до лавки, Рой! Пару упаковок пива!
– А почему все время я? Почему не Элджин? – Конечно, я сказал глупость. Просто мне не хотелось отрываться от мультика.
Отец аж затрясся от негодования. Он указал на брата, покачивающегося на диване. Элджин почувствовал, что о нем говорят, и монотонно замычал: мммммм.
– Он не может! Не может он пойти, мать твою растак! И ты это отлично знаешь, пизденыш эдакий… Бог дал тебе голову, так пораскинь мозгами, Рой! Думай, что говоришь, знаешь-понимаешь! – Он повернулся к Вет.
– Он совсем не дурак… – ответила мама.
– Мечтательный только, так и учителя говорят! Мечтатель, знаешь-понимаешь. Вся голова забита сраными комиксами!
Его глаза загорелись новой идеей, а по мне пробежала дрожь ужаса.
– Выкину на фиг твои тупые комиксы! Как тебе это понравится? Я тебя спрашиваю! Что ты на это скажешь?!
– Иду… всё, иду… – беспомощно промямлил я.
– Думаешь, не выкину? Говори! Я тебя спрашиваю! Думаешь, я шучу?!
– Только не комиксы, ради Бога, Джон! – взмолилась мама. – Он же собирает коллекцию. – Под маминой заботой о моей коллекции скрывался шкурный интерес – она сама фанатела от серии про Серебряного Серфера.
– Ладно, оставлю, – фыркнул отец, – но не думай, что теперь тебе не придется исправлять оценки, сынок!
Я уже надевал куртку, но тут в коридор вышел отец.
– Иду-иду, – промямлил я, перепуганный его напряженным, сверкающим взглядом.
Он положил мне руки на плечи. Я стоял, потупившись.
– Посмотри на меня, – сказал он. Я поднял голову – глаза у меня были уже на мокром месте. – Что такое? Послушай, сынок, я знаю – с тобой я строже, чем с остальными. Это все потому, что только у тебя голова на плечах. Я-то знаю. Да только ты не хочешь этой головой работать как следует. Думать надо, знаешь-понимаешь, – он хлопнул себя по широкому лбу. – У меня тоже была голова на плечах, только я этим не воспользовался. Ты же не хочешь стать таким, как я, – сказал он, во взгляде его читались неподдельные муки раскаяния. – Вот в Южной Африке все будет по-другому, верно?
– Это точно. И мы сможем пойти в сафари-парк?
– Я же тебе говорил! Я устроюсь туда смотрителем. Мы будем жить, считай, прямо в сафари-парке.
– Круто! – я был искренне рад. Я пребывал в том возрасте, когда, несмотря на все их безумства, я все еще верил во всемогущество своих родителей. Я побежал в магазин.
Однако старик был прав. Я рос мечтателем и большую часть времени проводил в собственных фантазиях. Моя голова была забита приключениями Серебряного Серфера, Фантастической Четверки и т. п. Все потому, что я никуда толком не мог вписаться. В школе я был тихоней, но нарвался на неприятности, когда огрел одного парня компасом по голове. Они смеялись надо мной. Называли меня Стрэнг Тупое Рыло или Кубок Шотландии – это из-за моих больших ушей. В довершение всех дефектов «Стрэнговой породы» надо мной висело проклятье лопоухости. Со временем я вывел простую формулу: если сделать больно, смеяться перестанут, а я не выношу, когда надо мной смеются. Я понял, что могу выносить боль. Физическую боль. Если ты терпишь боль, ты можешь задать жару любому противнику. Если ты терпишь боль и не ссышься от страха, да еще к тому же зол. Боль я терпел. А вот чтоб они надо мной смеялись – этого я стерпеть не мог.
Учитель и классная думали, что я осознаю свою вину. Они думали, я их боюсь. Я их совсем не боялся. Я жил в антисоциальной среде, поэтому угрозы и упреки учителей – типичных представителей среднего класса – которые называли меня испорченным, злобным, гнусным мальчишкой, были мне побоку. Подобные эпитеты только еще больше снизили мою самооценку и стали для меня набором определений, которым я должен был соответствовать.
Нет, в школе я не был нарушителем спокойствия: меня будто вообще не было. Я старался быть тише воды, ниже травы. Я мечтал быть невидимым, чтобы никто не замечал некрасивого, кривого Стрэнга Тупое Рыло. Я садился на заднюю парту и погружался в свои фантазии.
Дома, в спальне, я дрочил на картинку Сью Сторм, Девчонки-Невидимки – одной из героинь комиксов про Фантастическую Четверку. Больше всего меня заводили картинки, где ее похитили и держат взаперти. На картинках можно было найти вполне различимые сиськи, жопу, губы.
Интересно, могут ли поиски Аиста Марабу хоть сколько-нибудь сравниться по важности с поисками правды. Чтобы узнать это, надо углубиться.
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
И вот, я возвращаюсь к охоте, я достаточно углубился, я чувствую жару, вижу солнце. Оно светит мне в лицо – прямо в глаза. Я вдыхаю теплый, пыльный, сладковатый воздух и, прокашлявшись, думаю: заметно ли это в другом мире, там, где я – спящий полутруп.
Мы вернулись в город, и Сэнди – была не была! продал нашу фотоаппаратуру и купил старый джип.
– Нам бы только доехать на нем до Доусона. Он-то нас встретит как надо, – улыбнулся Сэнди.
– Как же ты без фотика, Сэнди? – Я ужасно расстроился, зная, как хорошо Сэнди снимает. Он часто говаривал печальным голосом: «Камера никогда не врет».
– С фотиком на Аиста не пойдешь. Тут нужно оружие посерьезнее, а Доусон – тот человек, который нам его достанет. Поснимать еще успеем!
– Я не могу ждать! – возбужденно ответил я. – Я вижу столько хороших кадров!
Мы нашли дешевый ночлег в бедном районе и весь вечер пили бутылочное пиво в спартанской хижине бара.
– А еда у вас есть? – спросил Сэнди у бармена.
– У нас лучший в Африке мясной пирог с картофельным пюре, – ответил он, – а на десерт – восхитительный яблочный торт, насквозь пропитанный взбитыми сливками!
– Боже мой, это как раз то, что нам нужно после долгого путешествия, – сказал Сэнди, и мы с большой охотой принялись пировать.
Несмотря на энтузиазм бармена, еда была не ахти. Ночь я провел в лихорадочном алкогольном полубреду. Во сне меня преследовали Марабу. Потом они превратились в пацанов с окраины. Несколько раз я просыпался в холодном поту. В какой-то момент я не на шутку испугался – меня преследовало нечто, оно не обнаруживало себя, но я чувствовал, что оно притаилось в тени. Нечто это было самим злом и вселяло такой ужас, что я уже не осмеливался доверить себя милости сна. Пока Джеймисон спокойно спал, я уселся за старый обшарпанный деревянный стол и стал делать записи в блокноте.
Утром мы отправились в путь. Палящее, душное солнце превратило Черный континент в огромный очаг. Я чувствовал себя уставшим, выбитым из колеи. Все было не по мне. Нагретый корпус машины обжигал голые коленки всякий раз, когда я случайно его касался.

святые небеса!
Целью нашего путешествия было обветшалое, полуразвалившееся здание, внутри оказавшееся просторным, современным и функциональным, площадь которого едва заполняли многочисленные кадки с экзотическими растениями. Нас приветствовала полная негритянка средних лет, особенно суетилась она вокруг Локарта Доусона.
– Я так рада выдэт вас, миста Досса, – улыбнулась она.
– Признаться, Сади, я сам всегда рад посетить ваше достойнейшее заведение.
От его улыбочки я почувствовал себя так, будто съел или выпил что-то определенно невкусное.
– Это мои гости, – улыбнулся он и повернулся к нам. – Видите ли, этот домик принадлежит мне и я использую его в качестве неофициальной резиденции для потенциально важных клиентов. «Важный» в данном случае означает способный содействовать интересам ОАО Джамбола Парк. Дом был построен и оборудован специальным решением совета директоров ОАО Джамбола Парк, членом которого я являюсь.
У Доусона было 78 % акций ОАО Джамбола Парк. Тут Сэнди начал было прикуривать сигарету, но, заметив неодобрительную мину Доусона, остановился. Он вытянул руки по швам и посмотрел на меня, ища поддержки. Я лишь пожал плечами.
Негритянка по имени Сади положила мне руку на плечо.
– Вы очэнь напряженный, – сказала она. – Позвать девочку, чтобы помассировала вам шею? А может, не только шею?
– Ээ… мне бы лучше стакан воды, если можно. Доусон обиженно скривил губы:
– Да, Сади, принеси воды. Для меня и мистера Джеймисона тоже. После ваших подвигов, надо полагать, вас мучает жажда, как верблюдов в пустыне.
– И не говорите! – одобрительно закивал я.
Сади вышла, но скоро вернулась, неся поднос с тремя стаканами и кувшином ледяной воды. За ней в комнату вошли три белых девицы: тощие, недокормленные, грязные, взор затуманен, глаза воспалены.
Я немного отпил из стакана, вода была такая холодная, что сводило зубы.
– Значит, вы охотник, как мистер Джеймисон?
– Да, однако, наверное, не такой удачливый, как Сэнди… – начал я.
Доусон прервал меня, гнусно ухмыльнулся и заявил:
– Я бы не сказал, что мистер Джеймисон добился особых успехов на охотничьем поприще. Однако, должен сказать, всегда было сложно найти охотников, которые признали бы себя добычей. На чем вы специализируетесь, Рой?
– В основном акулы, но попадались и падальщики. Доусон поднял бровь и с пониманием кивнул:
– А вы, мистер Джеймисон, все так и ходите на зверей-каннибалов?
– Ну да, – нервно ответил Сэнди, – Видите ли, в арсенале жителей африканских деревень, кроме копий, ничего нет, поэтому они практически беззащитны против львов, нападающих на поселения…
– Да уж, – улыбнулся Доусон, – чаще всего каннибализмом грешат животные, уже давно пережившие свой расцвет. Зверь теряет быстроту и ловкость, присущие молодости, и просто не в состоянии поймать себе дичь для пропитания.
– Однако человек – легкая добыча, – сказал Сэнди и осекся, когда до него дошел смысл его слов.
– О да, – медленно, с коварным видом закивал До-усон, – о да. Он пристально посмотрел на Сэнди, потом вдруг мертвенно побледнел и сказал дразнящим, игривым тоном, абсолютно не сочетавшимся с выражением лица: – Мистер Джеймисон, я хотел бы задать вам один вопрос: понимаете ли вы значение ритуала?
Сэнди, заметно встревоженный, взглянул на меня, потом снова на Локарта Доусона.
– Как спортсмен… – начал он, но Доусон поднял свою пухлую руку, чтобы тот замолчал.
– Спортсмен. Какой… анахронизм. Нет смысла говорить о ритуалах со спортсменом. – Слово «спортсмен» он произнес с усмешкой, комично понизив голос. – Роль ритуала состоит в том, чтобы защитить от опасности тех, кто в случае опасности теряет больше всего. Разве не так, Рой?
– У меня не было возможности глубоко изучить данную концепцию, однако, должен признаться, ваши рассуждения, на первый взгляд, весьма привлекательны.
Доусона, похоже, раздражало, что я ему не поддакиваю.
– А то, что спортсмен – это анахронизм? Было ли у вас время углубиться на этот счет? – тон его становился вызывающим.
– Мне, пожалуй, понадобится более детальное определение, прежде чем я осмелюсь его прокомментировать.
Доусон улыбнулся.
– Отлично, – он заправил футболку в штаны и рыгнул. – Я утверждаю, что спорт, как и все остальное, уступил место бизнесу.
Разрази меня гром! Ведь не хотел, а все равно вписался в этот спор:
– Что касается спорта. Так или иначе, в рамках культуры спорт является для людей одной из точек соприкосновения, общим интересом. Отнимите у людей общие интересы, и вы получите разобщенное общество одиночек. Спорт дает людям ощущения, не сравнимые с меркантильными устремлениями. Наши ценности потускнели и извратились настолько, что средство самореализации, т. е. деньги, превратилось в самоцель. А ведь целью может быть спорт. Или, например, искусство. Или скорейшее низвержение в хаос.
Доусон захихикал, будто заработала пневматическая дрель, телеса его мерно покачивались.
– Вы правы, Рой, спорт движет массами, но значимость это движение приобретает по мере того, как массы вовлекаются в экономический процесс, становятся потребителями. Чтобы продать массам спорт, его нужно упаковать, это должен быть досуг, доступный их пониманию. Да, в прошлом у людей были семьи, общины, было чувство локтя. Через это люди развивали общие представления о мире, создавали различные культуры. Сейчас далеко не все культуры приемлют политику прибыли, и поэтому взамен им должна прийти новая, более сильная и богатая культура, либо им придется усвоить эту политику. Семья и общество должны и дальше отдаляться друг от друга, их места должна занять работа при том, что взаимодействие их друг с другом должно лишиться всякого смысла, чего бы это ни стоило. Они принадлежат, как определяют это наши американские друзья, разным подразделениям. И должны быть экономически и физически разделены…
Я улыбнулся:
– И на смену старой культуре придут специалисты по рекламе и маркетингу, которые будут говорить людям, от чего получать удовольствие, – вклинился я. – Это будет несложно, если у людей не будет, с чем сравнивать, например, себя с другими людьми в том же экономическим и социальном положении. И с помощью СМИ вы даете потребительские установки людям из разных экономических и социальных слоев. Ключ же в увеличении выбора через процесс подразделения, о котором вы уже упомянули. То, что люди все больше отдаются досугу и спорту не напрямую, а через соучастие, приводит к тому, что люди все меньше и меньше участвуют лично в процессах, которые непосредственно и составляют сообщество. Таким образом, вместо одного или двух стоящих переживаний мы получаем кучу бессмысленных эмоций.
– Да, но вы всего лишь проиллюстрировали мою мысль.
– Или вы мою. Может, это спорт покорил капитализм, а не наоборот. Необузданная самореклама бизнесменов 80-х тому пример. Они называли себя ведущими игроками, пользовались спортивными терминами: «новая ситуация на поле», «исходная позиция», «выйти на финишную прямую» и все в том же духе.
Доусон, похоже, начинал сердиться:
– Да, Рой, но это мы покорили спорт, и в качестве добычи нам достался его язык…
– Но преобладание подобной терминологии подтверждает, что спорт и спортивный инстинкт доминируют, что капитализм – это всего лишь вид спорта, немного извращенный, скорее даже подвид, игра с деньгами…
– В таком случае если в накопительстве есть спортивный элемент, это опровергает ваш аргумент, что погоня за прибылью, единственно истинное побуждение, не может вести к самореализации.
– Вовсе нет. Капитализму пришлось привить культуру спорта, природу игры с тем, чтобы погоню за прибылью сделать достойной прилагаемых усилий.
– Послушайте, – начал раздосадованный Доусон, – вам, очевидно, незнакомы принципы дискуссии. В любом случае пора поливать растения.
Он щелкнул пальцами и начал сквозь фланелевые брюки натирать пах. Три девицы приняли позы, усевшись на корточки над горшками с растениями, лицом к нему. Доусон расстегнул ширинку, достал свой полувялый и, пока девушки пускали горячие, дымящиеся струи в почву крепких растений, он зверски надрачивал.
Кончил он мощно, казалось, будто с ним случился сердечный приступ, он задыхался, как
как
как кто-то другой. Не помню кто.
Я ВСПОМИНАЮ
Я ВСПОМИНАЮ
Обратно, выше, выше
выше
выше
выше
выше
туда, на «Паром», выше, где с парнем случился припадок после того, как дядя Джеки его покоцал, он чуть концы не отдал
Я ВСПОМИНАЮ вечеринку в баре заведения под названием «Паром», которую мы устроили за пару дней до отъезда в Лондон, откуда мы летели в Йоханнесбург. Для этого был заказан верхний бар. Нас тоже взяли: я, Ким и Бернард тянули лимонад, Тони дали выпить пива. Это был блестящий вечер.
Мама спела в честь Джона песенку «Шикарный кутила»:
Едва ты вошел в казино,
Как сразу затмил остальных,
Богатый красавчик,
Шикарный кутила,
Я глаз на тебя положила.
Хочешь знать, что подумала я? Да-да!
Мало кто так заводит меня,
Богатый красавчик,
Шикарный кутила,
Ты не прочь поразвлечься со мной? Да-да-да-да-да!
– А голос-то у Вет все тот же, – сказал дядя Джеки.
Как насчет пошалить-лить-лить,
Порезвиться, резвиться-виться?
Я могу показать тебе класс,
Я такой покажу тебе класс…
Мы с Бернардом и Ким сидели в углу, трескали чипсы и запивали их кока-колой. Я был счастлив. Мама хорошо пела, особенно в сопровождении оркестра. Я упивался сорванными ею аплодисментами и чувствовал себя принцем крови. И только Элджин был как привидение на этом празднике жизни. Было решено, что в Южную Африку он с нами не едет.
Ему подыскали место в ИНТЕРНАТЕ ДЖОРДЖИ ВЕНТУРЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ С ОТКЛОНЕНИЯМИ. Там, объяснили нам, квалифицированный персонал, и за ним будет достойный уход. Бабушка будет навещать его, дядя и тетя Джеки тоже. (Их звали соответственно Джон и Жаклин, но, поженившись, оба не захотели уступать привычного Джеки, потому и стали известны под одним именем.) Придет день, говорил отец, и мы возьмем Элджина к себе. Ким ужасно расстроилась, а я вздохнул с облегчением. Одним поводом для беспокойства и смущения стало меньше, а сколько их еще осталось.
Я помню тот вечер. Все было хорошо, пока мама не напилась и не стала вести себя как шлюха. Папа заехал парню, с которым она болтала. А дядя Джеки покоцал приятеля того парня розочкой, и тогда прибежали копы и всех разогнали. Папу обвинили в нарушении общественного порядка, что для него вылилось в небольшой штраф, а дядя Джеки получил шесть месяцев за умышленное нанесение телесных повреждений. У того парня случился припадок, за которым последовал приступ, и сердце его остановилось. Команда «скорой помощи» реанимировала его. Станция была поблизости, в Западном Дженерал, так что они приехали быстро. Потом травмпункт и станцию «Скорой помощи» закрыли, так что, случись это сейчас, он бы, наверное, умер.
– Да я его и пальцем не тронул, мать вашу! – неубедительно орал Джеки, в то время как из подрагивающего тела текла кровь, а их с отцом выталкивали в участок, находившийся в соседнем доме.
Помню, как мы с Тони, Бернардом, Ким и мамой шли домой по Пеннивел-роуд. Вечер закончился катастрофой, наш последний вечер в Шотландии, и все из-за мамы. Ненавижу женщин, у которых хватает наглости так по-блядски себя вести. Ненавижу
Ну нет.
Глубже
Меня раздражает, что я
не
могу
углубиться.
На самом деле я поднялся еще выше, судя по тому, что слышу, как Патриция Дивайн говорит, что ко мне пришли. Я в сознании, я почти проснулся. Я боюсь просыпаться.
Я боюсь этого, как никогда.
Голос Патриции Дивайн – приторный, но в то же время резкий. Когда мы одни, она мне все рассказывает о своей жизни. Я хочу подобрать ее, защитить, полюбить за всю ту боль и разочарования, которые она испытала. Я хочу сделать это, чтобы загладить… нечего тут заглаживать. Это все Лексо виноват.
Мои представления о внешности Патриции изменились. Теперь она кажется мне постарше, чем я себе представлял сначала; некогда весьма привлекательной, но уже немного увядшей. Возможно, макияжа чуть больше, чем нужно, да, пожалуй, пара кило лишнего веса. Она так и не вышла за того хирурга. Она немного напоминает стюардессу которую я встретил в самолете, когда впервые летел в Йоханнесбург. Она стала раздражительной оттого, что не женила на себе пилота; от постоянных перелетов из одного чудовищного аэропорта в другой, из одной типовой гостиницы в другую. Очарование полета? В гробу она видала это очарование. Кем же она была? Воздушная подстилка, надувной матрас. Даже в десять лет я понимал, кто она такая.
Патриция – такая же. Сначала доктора, потом медбратья, потом, может, техслужба, скоро она доберется до санитаров. Секс-машина катится под откос. Но ты все равно божественна, Патриция. Если бы я только мог утереть твои слезы. Нет. Я слишком хорошо себя знаю. Я стал бы для тебя новым источником страданий и предал тебя, как и все. Это крик отчаяния. Чтобы остановить твое падение, разбить порочный круг, должно произойти нечто невероятное.
Почему я вижу людей только с плохой стороны, узнаю их только через боль и неудовлетворенные амбиции?

4. Leptoptilus crumeniferus

Аист Марабу – хищная птица, кроме того, она питается падалью. Эти качества заставляют людей ненавидеть и презирать Аиста Марабу. Люди предпочитают животных, чьими качествами они сами хотели бы обладать, и ненавидят тех, чьи черты они напрасно полагают не присущими человеку. Однако не добродушный, сильный медведь, не грациозная, вкрадчивая кошка и не преданная, дружелюбная собака правят Миром, в котором мы живем; этим миром правят Аисты Марабу, а они, как известно, – гнусные подонки. Даже стервятников так не разносят в местных газетах.
Жирдяй Доусон купился на идею, что если убрать вожака, создать вакуум, то мы сможем пронаблюдать, как твари в смятении станут рвать друг друга на части. Я знал, что этому не бывать, что в действительности изощренность и организованность птиц значительно превосходят доусоновские о том представления. Сам он был с Запада и не мог понять этих тварей. Новый лидер появится сразу же. Марабу невозможно истребить, потому что они в полной мере продукт окружающей среды – природы, и природа – эта грубая действительность – всецело их поддерживает. Самое большое, на что можно рассчитывать, это вынудить их на временную миграцию. Тем не менее убежденность Доусона и Сэнди в том, что устранение вожака – самая подходящая стратегия, чтобы очистить Изумрудный лес от Аистов Марабу, была мне на руку.
Для меня это был личный вопрос. Мне нужен был только один Аист, эта тварь должна была умереть. Я потянул из фляжки прохладной воды, губы обсохли на жаре. Из кармана куртки я вытащил тюбик вазелина, чтобы помазать их, как вдруг показался голый Сэнди из реки, куда он решил окунуться, чтобы дать себе передышку от вездесущей жары. Он глянул на меня, потом осмотрел пустынную, дикую местность, окружавшую нас. На мили вокруг не было ни души. Он стал вращать глазами…
– Можно было продумать и другие варианты, Рой, – ухмыльнулся Сэнди-нет, это не Сэнди вращал глазами…
мы с Сэнди не такие…
Ребята просто шатались
по округе
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
он быстро натянул на себя одежду.
У нас с Сэнди под рукой имелось все необходимое для выполнения задания. Мы запаслись винтовками, дробовиками, взрывчаткой, кроме того, у нас были буквально горы провианта: джем, чай «English Breakfast», консервированные бобы, супы, десерты и всякая всячина, в общем все то, что не портится на этой проклятой жаре. Но я видел, что Сэнди что-то темнит и не договаривает о поставленной перед нами, казалось бы простой, задаче.
– Что ты думаешь о Джонни Марабу, Сэнди, старина? – спросил я.
– Злобные кровопийцы, вот они кто, Рой, их нужно удалить ради того, чтобы игра продолжалась, – ответил Сэнди, побледнев до пепельного оттенка.
– Тебя не посещает мысль о том, что мы не вполне готовы выполнить это задание, а, Сэнди? – не отставал я.
– Время покажет, – с грустью ответил он, – время покажет-наверх
выше
выше
– время покажет.
Что за на хуй?
– Но я думаю, что он выкарабкается. Признаки мозговой активности стали значительно заметнее. Я не удивлюсь, если он нас слышит. Взгляните, доктор Госс…
ОТЪЕБИСЬ!
Этот гондон поднимает мне веки и светит фонариком в глаза. Луч бьет прямо в мою темную берлогу, и я ухожу в тень, чтобы меня не засветили. Эти гондоны ничего не заметили.
– Реакция на лицо. Это очень позитивный знак, – говорит один из докторов, я не помню их имен, для меня все они говорят на один голос.
– Мне кажется, ты не хочешь нам помочь, Рой, похоже, что ты не слишком стараешься, чтобы выздороветь, – говорит другой. Я называю их Английский Гондон Представитель Среднего Класса Один и Английский Гондон Представитель Среднего Класса Два, чтобы хоть как-то их различать.
– Думаю, нам придется повысить стимулирующие воздействия и чаще проводить тестирование, – говорит Английский Гондон Представитель Среднего Класса Два.
– Да, доктор Парк, – говорит сестра Беверли Нортон.
– Да, записи, которые принесли для него родственники, ставьте их почаще, – предложил Английский Гондон Представитель Среднего Класса Один.
Таким образом, меня приговорили к еще более частым истязаниям, и мои силы, которые я должен сосредоточить, чтобы углубиться, уйти в свой мир, историю, охоту, теперь будут тратиться на сопротивление этим гребаным умникам.
– Послушай, Рой, мы делаем для тебя все, что в наших силах, ты должен желать выздоровления, – говорит Английский Гондон Представитель Среднего Класса Один, склонившись надо мной. Его прогорклое дыхание щекочет мне ноздри. Ты бы вот что, подумал бы хорошенько, ведь если я и встану, то первое, что сделаю, это покоцаю твое английское пидорское ебало своими собственными… ладно, притормози, старичок… я подошел слишком близко к поверхности и чувствую, что стою на последней ступеньке того трапа, что спускается вниз по стенке глубокого колодца. Внизу, на полпути, – мое убежище, дальше вниз – прекрасное голубое небо Африки, мир, в который я опускаюсь, но сейчас я на самом верху, упираюсь в потайную дверь, через которую проскальзывают лучи света…
Я чувствую несвежее дыхание.
ВНИЗ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
– Забавно, но мне показалось, что на секунду он вроде… наверное, это мне просто привиделось. В любом случае, пройдемте далее. Спасибо, сестра.
Пиздуйте отсюда, хуесосы.
– Нет, ты слышал, Рой! Сегодня аж два доктора! Доктор Парк и доктор Госс, и оба тобой довольны. Только тебе надо побольше трудиться, любимый. Я сейчас поставлю ту чудную кассету, что записали для тебя твоя мама и брат. Тони – он же тебе брат, верно? Шикарный, парень, нечего сказать. Мне кажется, он положил глаз на наших молоденьких сестер. Короче, вот, слушай:
Едва ты вошел в казино,
Как сразу затмил остальных,
Богатый красавчик,
Шикарный кутила…
Спасибо, не надо, спасибо, Бе-вер-лиии, выключи, твою мать. Верните мне Патрицию Дивайн. Патси, Пэтси Де Клайн, вернись, я все прощу…
Я глаз на тебя положила.
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Мир.

Когда парнишка увидел бутылку лимонада, его лицо загорелось очаровательной улыбкой, и я подумал, что он залезет к нам в машину.
– Давай, приятель, повеселимся! – сказал Сэнди и продолжил: – Хочешь покататься, пизденыш, давай, я тебя прокачу как надо…
Нет, нет… все было не так. Мы с Сэнди не такие… Парень развернулся на пятках и удрал. Сэнди как будто потерял рассудок…
– Не расстраивайся, Сэнди, – улыбнулся я. – Так уж они воспитаны.
Сэнди просиял:
– Да, Рой, в конце концов, это просто восхитительно, что нас только двое и нам никто не мешает.
– Расскажи мне еще о своих приключениях со львами, – попросил я.
Сэнди поразмыслил немного и сказал:
– Нет, мистер Стрэнг. Я так думаю, вам пора рассказать свою историю об охоте на акул.
– Хммм, – вспоминал я, – я тебе рассказывал, в какую заварушку попал я с акулой Джонни в провинции Наталь?
– Нет, кажется, не рассказывал.
– Я приехал в Наталь расследовать несколько случаев нападения на аквалангистов. Были подозрения, что это кто-то из наших старых друзей – большая белая или, может, тигровая акула. Но у меня были причины в этом сомневаться. Следы укусов на ногах выживших противоречили этим догадкам. Мои сомнения подтвердились с лихвой, когда я один отправился на место нападений. Я обнаружил, что меня преследует Carcharhinus longimanus.
– Океанская белоносая акула, – выпалил Сэнди.
– А ты разбираешься в акулах. Короче, эта тварь кружила вокруг меня. Она была метра три в длину. Океанская белоносая акула очень агрессивна. Когда потонул корабль «Нова Скотия» недалеко от побережья Наталь, именно она добила спасшихся от кораблекрушения. События развивались по тому же сценарию, что и твоя стычка со львом: сучка, извиваясь, подплыла, когда я уже был готов выпустить взрывной гарпун из подводного ружья.
– О Боже, – глаза Сэнди округлились.
– Не успел я выстрелить, как тварь уже стиснула зубы на моей ноге. Боли я не почувствовал. Я выхватил нож и вонзил акуле в морду. Ей пришлось ослабить тиски. Чтобы ее челюсти не сомкнулись на моей ноге снова, я быстро впихнул ей ружье в пасть, после чего аккуратно вытащил израненную конечность. Тварь стала мотать головой из стороны в сторону, пытаясь освободиться от ружья, но, на мое счастье, добилась только того, что сработал детонатор и ее морда разлетелась на куски. Память об этой стычке осталась у меня до сих пор… – Я показал Сэнди шрамы на ноге.
– Ну и ну.
Так мы и ехали, травили байки, пока ночь не спустилась на озеро. До нас доносились трубные крики фламинго, обеспокоенных прорезающими темноту фарами. К тому времени мы уже очень устали. По счастливой случайности недалеко от тех мест, где мы проезжали, на нашей карте была обозначена хижина; мы без особого труда нашли ее.
Подъехав к хижине в приподнятом настроении, мы даже обнаружили в себе силы провести тщательный осмотр нашего нового жилища. Дом был построен на высоких сваях и стоял на склоне холма над озером, окруженный лесом. Я радостно предвосхищал утренний восход – солнце будет светить прямо в нашу хижину поверх пышных зеленых холмов.
Открывая ящики буфета, Сэнди с нескрываемой радостью восклицал:
– Полотенца! Посуда! Постельное белье! Смотри, в холодильнике – лимонад!
– Можно печку растопить, – предложил я, указывая на старую печь посреди комнаты. Хижина оказалась больше, чем обычная сторожка, и, похоже, здесь уже сто лет никого не было.
– Не надо, – сказал Сэнди, – мы на солнечной стороне. Пройдет немного времени, и комната будет залита солнцем. Если станет холодно, мы всегда можем завернуться в спальники. Когда я путешествовал с аборигенами, мы всегда так делали, чтобы сохранить тепло– поднимаюсь
наверх
наверх
наверх
наверх
– прямо в жопу, старик. Она просто корова, сучка неумытая, Рой, я тебе говорю. Даже если Ханна узнает, мне все равно. Видишь, она знает что я хожу налево, но чтоб с ее сестрой… это нечто особенное. Она тогда не даст мне видеться с детьми… ты не представляешь, Рой, какой она может быть злобной сучкой… я ей показал тут недавно, научил непреложным истинам… Ха, уверен, если бы ты проснулся, тебе было бы что порассказать. Тебе тут, видать, не так плохо. Сестры моют тебя каждый день прямо в постели. Мне бы это понравилось. Есть здесь парочка таких – я бы их в момент отымел, я те говорю…
Тони. Ты пришел ко мне в больницу. Черт. Вот это неожиданный визит.
– Дело в том, что ее сестра не держит язык за зубами…
Кобыла
Заткнись
– Она трещит как помело по всем углам…
Заткнись
– …все они одинаковые, сучки гребаные… голова набита дерьмом, не успеют подмыться, уже пиздят направо и налево…
ЗАТКНИ ХАЙЛО, ЖЕНОНЕНАВИСТНИК ЕБАНУТЫИ. Я ДОЛЖЕН ДУМАТЬ ОБ АФРИКЕ.
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
перченые россказни этого придурка вывели меня из равновесия; я не могу уйти достаточно глубоко, чтобы охотиться на Марабу. Но все же я уже достаточно глубоко, чтобы вспомнить.
Я вспоминаю.
После внушений дяди Гордона я стал избегать Валери. Теперь я смотрел на нее со смешанным чувством презрения и страха. Я быстро объяснил Ким, кто она есть на самом деле, и мы держались от нее подальше. Время от времени мы изводили и грубо подшучивали над ней, чтобы снискать расположение Гордона. Мы прятали что ни попадя в разные шкафы, что доставляло ей немало беспокойства. Мы придумывали песни со словами типа «нигер», «черномазый» и громко распевали их по всему дому. Папа с Гордоном при этом одобрительно хохотали.
Я благополучно расположил к себе Гордона; даже слишком. С тех пор как мы приехали в Африку, все мои желания сводились к одному – увидеть дикую природу, о которой я читал в книжках. Однажды Гордон пришел домой и взял меня с собой прокатиться на машине до леса, посмотреть диких животных. Я был очень рад: у каждого было по биноклю, и нам собрали целую корзину еды. Стояла жара и я выпил много кока-колы, отчего у меня разболелся живот, и забродили газы. Я растирал себе живот, и было ужасно больно. Гордон притормозил на обочине и велел мне лечь на спину на заднем сиденье. Он стал ощупывать мне живот постепенно засунул руку мне в штаны и наконец добрался до гениталий. Я только нервно хихикнул. Я не мог до конца поверить, что это происходит в действительности. Потом меня скрутило в болезненном спазме, и я напрягся под его прикосновениями.
– Ничего, тут все связано между собой, – улыбнулся он, – живот и мочевой пузырь… Я понял, в чем тут дело.
Затем он стянул с меня трусы и сказал, чтоб я был хорошим мальчиком, а сам стал мять мой перец, а другой рукой мастурбировать.
Он покраснел, глаза странно поблескивали, хотя взгляд был расфокусирован, как будто ему не хватало дыхания. Потом его тело задергалось и обмякло, а в глазах появилась тревога. Он еще немного помассировал мне живот, после чего я пробзделся и пару раз рыгнул.
Случай этот остался у меня в памяти. Забавно, но после всего этого мы чудесно провели время. Я исписал шесть страниц блокнота, из млекопитающих мы видели: королевского колобуса, полосатого шакала, похожее на выдру насекомоядное из семейства тенрековых (в лесном ручье), чернохвостого мангуста, и дикобраза; что же касается птиц, то нам реально повезло: европейская серая трясогузка, африканская болотная сова, золотой и оливковый дрозд розовогрудые и красноглазые голуби, африканский бекас (может быть, это дупель, я не был уверен на сто процентов) и степной канюк.
Я с нетерпением ждал, когда мы поедем в следующий раз, но мое предвосхищение было подпорчено неприятным чувством, скрытым подтекстом, так как домогательства Гордона не прекратились. Иногда это происходило во время прогулок, но чаще в гараже, когда он под каким-нибудь предлогом приезжал домой во время рабочего дня. Забавно, что тогда мне не казалось это грубым домогательством; смотреть, как Гордон при виде меня превращался в слюнявого придурка, было даже забавно. Во время сессий в гараже я как никогда раньше ощущал свою силу, свою привлекательность, свою важность.
Я использовал эту силу, вымогая у Гордона подарки, самым щедрым из которых была дорогущая подзорная труба. Чтобы не привлекать внимания и, показав себя беспристрастным, избежать подозрений, ему приходилось снабжать дорогостоящими подарками также Тони, Бернарда и Ким. Джон и Вет, получая скудное жалованье, чувствовали свою неполноценность, завидовали и говорили, что он нас испортит; это дало повод новым скандалам.
Я обожал Южную Африку. Даже когда мы переехали в собственный дом, в нескольких милях от Гордона, в районе победнее, это все равно был большой дом с палисадником и задним двором, и у меня была своя комната. Шантажируя Гордона, я собрал огромную библиотеку о природе, состоящую в основном из книг о диких животных Африки. Тогда мы с Джоном стали закадычными друзьями. Наш общий интерес к миру природы расцвел до масштабов навязчивой идеи. Все свободное время мы проводили в музеях естественной истории, зоопарках или местных заповедниках; или же Гордон вез нас на своей машине из предместий в степь, где мы искали животных, знакомых нам по книгам. Зоопарки меня разочаровывали: животные там были как пластмассовые или накачанные наркотой. Мне приходилось притворяться, будто мне очень нравится, так как походы в зоопарк очень много значили для старика. До зоопарка ходил общественный транспорт – только туда он мог повести меня самостоятельно. Он собирался пойти на курсы вождения. Несмотря на то что вылазки на природу или в парк были менее регулярны, они приносили больше впечатлений.
Бывало, что Гордон так все подстраивал, что отец был на работе и мы отправлялись вдвоем. Такова была моя жизнь в-Золотом городе.
Золотой палец… человека, подобного Мидасу, с прикосновением паука.
ВЫКЛЮЧИТЕ ЭТУ ХЕРНЮ
Холодный палец, Манит тебя… в сети порока, Но ты не ходи…
В гараж.
– Пора мыться, Рой.
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Бернард и Ким проявляли мало интереса к дикой природе. Когда Гордон спросил Тони, не хочет ли тот присоединиться, Тони сказал ему: – Птички, за которыми я бегаю, скорее из отряда двуногих, нежели крылатых. – Он до сих пор трахал все, что попадалось ему на глаза; обычно это были женщины, которые работали или останавливались в его гостинице.
Однажды Гордон отвез нас на Голубом поезде в Оранж Фри Стэйт. Там мы ходили в зоопарк посмотреть знаменитого лигра: животное – гибрид африканского льва и бенгальского тигра. Когда я увидел эту тварь в вольере, я расстроился и загрустил. Он казался мне чем-то неуместным, уродцем, который не должен был появиться на свет и никогда бы не появился, если бы не вмешательство человека. Мне было жаль лигра. Самым приятным в тот день было путешествие на поезде. Мне купили самое вкусное мороженое, которое я когда-либо ел. Поезд же был просто роскошный – в десять раз лучше, чем любой из его засранных британских собратьев. Для меня все в Южной Африке было в десять, нет, в сто раз лучше, чем в гребаной Шотландии.
Однако больше всего мне запомнился организованный Гордоном семейный выезд в Национальный парк Крюгера в Восточном Трансваале. Сначала мы поехали к Гордону на ферму и остановились там на несколько дней. После чего мы отправились в парк, продвигаясь с северо-востока, чуть ли не окольными тропами вдоль мозамбикской границы.
В то время Силы Безопасности настоятельно советовали соблюдать осторожность всем проезжающим в этой местности. Нас постоянно останавливали полицейские в форме. Гордон объяснил, что все это из-за повышенной активности террористов. Он пользовался понятием «террорист» по своему усмотрению. Казалось, террористы были повсюду: по телику, в альбоме Гордона, в его разговорах с друзьями в braais. Когда я спросил, кто такие террористы, на лице его отразились напряженность и раздражение, он сказал:
– Террорист – это то же, что кусок говна: завистливый извращенец, злобный убийца, засранец без чести и совести!
На самом деле я так и не понял, кто такие террористы.
Парк Крюгера был великолепен. Я видел, как несколько львов подкрадывались к антилопам гну и зебрам, но чтоб они кого-нибудь убили, не видел. Несколько гепардов поймали жеребенка антилопы гну, но не успели они поживиться, как два льва прогнали их. Ким горевала о зря убитом жеребенке, и Вет согласилась, что это прямо-таки стыд-позор какой-то.
– Таков закон джунглей, Ким, – объяснил папа, – закон джунглей, знаешь-понимаешь.
Гордон заговорщицки подмигнул мне и вздернул брови, что означало: «Какие дурные эти девчонки, не то что мы, парни».
Мы отлично провели время, все было очень здорово, и ночевали мы в роскошном домике. Единственное, что меня неприятно поразило, была вот какая сцена: несколько отвратительных птиц ворвались в колонию фламинго и разогнали красивых розовых пернатых по всему озеру. Панический ужас охватил поголовно всех фламинго. Более кошмарного зрелища, чем эти хищники, я еще не видал. Они походили на ненасытных чертей, большой клюв придавал их мордам смеющееся выражение, что абсолютно не соответствовало их мертвым глазам. Я видел, как один из них пытался проглотить голову фламинго. Отвратительное зрелище: оторванная голова крупной птицы в клюве у другой.
– Вот он, аист Марабу, – победно провозгласил отец, смотря в бинокль и упиваясь кровавым зрелищем, – аист Марабу, знаешь-понимаешь. Злобные падлы, но – такова природа.
В ту ночь меня впервые посетил кошмар с аистом Марабу.

разглагольствовал о предательстве Тэтчер, а Джон стоял, прислонившись к двери, ведущей во внутренний дворик. Он напрягся всем телом и обернулся:
– Эй, ладно тебе, Гордон, Мэгги Тэтчер тут ни при чем. Лучшего премьера на островах не было… в мирное время. Да, да – она лучшая, знаешь-понимаешь. Она поставила на место гребаные профсоюзы. Ей там, конечно, присоветовали, говна всякие пиздюки из штатских. Так оно и было! И нечего гнать на человека, коли не знаешь ни хрена! Ты не представляешь, что она сделала для Британии!
– Я знаю, что она продала Родезию, – тихо сказал Гордон. Было заметно, что он немного напуган.
Было много разговоров о политике, но я, наверное, ощущая странную, напряженную атмосферу, все же полагал, что об этом долдонят все старые зануды. Тогда я толком не понимал
наверх
наверх
наверх
– Я включу тебе запись, Рой.
Как насчет пошалить-лить-лить,
Порезвиться, резвиться-виться?
Я могу показать тебе класс…
УЙДИ НА ХУЙ И ВЫРУБИ ЭТОТ КАЛ…
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
и хотя яичница была приготовлена превосходно, тосты хрустели, а кофе был крепкий, вкусный и ароматный, чего-то не хватало в то утро, когда мы покидали хижину.
Было слишком тихо. С озера не доносились крики фламинго. Я схватил бинокль. Никого.
– Где они, Сэнди?
– Ничего не понимаю. Надо посмотреть поближе.
Мы доехали до берега озера, где нам немедленно открылись наглядные свидетельства резни. Я видел расчлененные трупы птиц. Послышался шорох, пронзительные крики, и мы заметили стервятников, прилетевших поживиться остовами фламинго. Сэнди вскинул ружье и выстрелил по ним. Один рухнул, другие захлопали крыльями и уковыляли прочь. Вскоре они вернулись, и падший стервятник разделил участь фламинго, став угощением для своих собратьев.
– Стервятники едят друг друга только в экстремальных случаях, – отметил Сэнди. – Они, должно быть, голодают, бедняги.
В этот момент я увидел розовую лебединую голову, оторванную от тела вместе с шеей.
– Наша колония фламинго обращена в бегство, – объявил я. я не то
– Да… аистом Марабу, – понимающе кивнул Сэнди.
– Может, разденемся да окунемся? – предложил я …нет, я не то имел в виду-наверх-я ничего
такого
не предлагал. Так о чем я тут пиздел? О политике.
Вот о чем.
Политика ЮАР. Для меня политика не значила ничего. Однако она коснулась нас, и коснулась напрямую примерно недели за две до нашего отъезда в Шотландию. Мы с дядей Гордоном были на его лесопилке в Восточном Трансваале. Остановив джип, он окинул взглядом широкие штабеля бревен. Я немного нервничал. Я боялся, что вдали от дома он захочет большего, нежели просто лапать меня и надрачивать. Он не переступал эту границу уже больше года, хотя и возможностей у него было не так много, ведь мы уже жили отдельно, к тому же я ходил в школу. В этот раз он даже не попытался меня защупать. Все больше вещал. Похоже, его что-то не на шутку беспокоило.
– Все это принадлежит мне. Это моя лесопилка. Я – парнишка из кафе «Юбилей», шотландец из Грантона, без гроша в кармане. Там я был никто, пижон худосочный. Здесь у меня есть, за что постоять. Хрена вы получите, нигеры гребаные!
– Ничего им не достанется, дядя Гордон, – поддержал я. Всякий раз мое сознание обыгрывало трогательный образ – оборванный дядя валяется в грязи возле кафе «Юбилей», посасывая дешевое вино из бутылки. Мы дошли до ранчо и выпили сока, после чего прошлись по лесу, чтобы я мог посмотреть на диких зверей в бинокль. Мы выследили зеленую усатую трясогузку и Валбергского орла, редко встречающихся в Трансваале. Гордону было не до дикой природы, и вскоре он вернулся на ранчо. Я остался один бродить по границе лесных насаждений. Я как раз пытался подкрасться поближе к срущей антилопе, когда прогремел взрыв.
Я чуть сам не обосрался, и, уж конечно, это облегчило дефекацию антилопе, которая пулей сиганула в лес. Я обернулся и увидел горящий джип. Я уже говорил, что ничего не смыслил в политике. Несмотря на постоянные сообщения о партизанских вылазках военизированных отрядов Африканского Национального конгресса в Восточном Трансваале, Гордон отказывался принимать какие-либо меры предосторожности. Он зачем-то полез в один из полноприводных «рэндж-роверов», припаркованных за оградой ранчо, включил зажигание и… улетел в небытие.
Забавно, но я даже не испугался. Я просто подумал: террористы достали дядю Гордона. У меня не было реальных опасений, что они сделают что-нибудь со мной, не знаю почему, я просто не боялся, и все. Я пошел обратно, к дому. Разбавленный запахами бензина и паленого мяса теплый, влажный воздух стал еще тяжелее: то был аромат Гордона, поджаренного в пылающем джипе. Ничего подобного мое обоняние еще не воспринимало. Понятно, что такая гора мяса не может не обладать запахом, поэтому я всегда представлял, что люди пахнут беконом. Когда я был совсем маленький, дядя Джеки любил рассказывать, как он ест щекастых ребятишек и что на вкус, они точно соленая свинина. Помню, однако, что от Гордона доносился такой сладостный аромат, что, не зная, что это человечина, я бы с удовольствием его попробовал и насладился бы вкусом. Из машины торчала черная обуглившаяся, худая рука – единственная часть пылающего тела Гордона, которую мне было видно. Вскоре запах изменился – новый можно описать только как запах подгорающего говна – дядюшкины кишки с треском и брызгами лопались, сгорая в огне.
Я пошел в дом, сел и позвонил маме в Йоханнесбург.
– Ну что там еще, Рой! Я здесь уже вся в мыле! – простонала мама. Она готовила еду для очередного braai у Гордона.
– Дядю Гордона взорвали. Он умер, и я не могу вернуться домой, вот.
Она шумно задышала и после долгого молчания сказала:
– Никуда не уходи! Оставайся на месте!
Я сел и стал ждать. Потом включил телик и посмотрел мультики. Примерно минут через двадцать на вертолете прилетела полиция. Прокатиться на вертолете было круто. Когда мы поднялись, я увидел с близкого расстояния восхитительного длинногребного орла, планирующего над густым лесом. Мы приземлились слишком скоро, пересели на машину, которая отвезла меня в участок. Там меня встретили Вет, Ким, Тони и Бернард. Вет обняла меня, Тони потрепал за волосы, а Ким поцеловала, чем смутила меня перед полицейскими. Мы здорово подружились: эти копы были лучшими из всех, что я встречал. Бернард чертовски завидовал, ведь все оказывали мне знаки внимания: я чувствовал себя героем.
Все отметили, что я храбрый малый. Мне было приятно: это было как прощальный подарок из мест, которые я так любил. Даже смерть Гордона оставила меня безучастным: потерять его значило лишиться возможности вытягивать из него подарки, не более. Гордон был старый пидор, трусливый и твердолобый, и его смерть стала счастливым избавлением – вот мое мнение. Джон единственный горевал по нему. Когда мы пришли к нему на свидание, казалось, что оплакивает он Гордона, каким он был пятнадцать лет тому назад, «стилягу худосочного», а не толстокожего борова.
На самом деле его смерть принесла моему отцу кое-какую практическую выгоду. Принимая во внимание наши обстоятельства, власти смягчились, и его отпустили из тюрьмы досрочно. Он вернулся в Шотландию примерно месяц спустя после нас. Уинстон II, вернувшись из карантина всего на несколько месяцев, благодаря блаженной бюрократической рутине, был снова водворен в вольер, теперь уже в Шотландии.

8. Злоключения в холмах

Когда мы приехали в тайную гостевую резиденцию в Джамбола для рандеву и отчета о состоянии работ, старый толстый Доусон выглядел просто отвратительно. Его хитрые, слезящиеся глазки потемнели, а загорелый зоб дрябло свисал, подрагивая на подбородке. Он не был похож на человека, довольного жизнью, и то, что мы были источником его беспокойства, было более чем очевидно.
Понятно, что нам еще не удалось установить место гнездования нашего Марабу: слишком мало было следов. Откровенно говоря, мы с Сэнди относились к охоте как к увеселительной прогулке, и Доусона это совсем не радовало. Он холодно поздоровался с нами и поспешил усадить на угол дубового стола зала заседаний, после чего удалился на минуту. Сэнди повернулся ко мне и прошептал:
– Толстяк Доусон взбешен не на шутку, – паническая нотка пробралась в его голос: – Да будь я проклят, если знаю, чего он так разгорячился. Как будто Джонни Аист – это…
В этот момент Доусон вошел в комнату и втиснулся в кресло напротив нас. Его похожие на непропеченные булки пальцы барабанили по столу, потом он вздохнул.
– Меня окружают одни идиоты, чьи головы заняты гомосексуальными фантазиями, а не тем, как отловить наконец этих кровопийц, – презрительно рявкнул он. Сэнди сидел с виноватым видом. Это меня раздражало, ведь мы все делали, как надо. Я уже собирался что-то сказать, как Доусон повернул пятнистое лицо к своему лакею Дид-ди: – Либо это, либо полная некомпетентность и мятеж.
Низкожопый слуга что-то пробормотал и зашаркал прочь из комнаты, глядя себе под ноги.
Я решил, что ради спортивного интереса лучше будет довести Доусона, нежели вступать в конфликт. Жирный гоблин был нам все еще нужен. Без его помощи надежд на то, что мы обнаружим Марабу, было мало.
– Успокойся, Лок, – улыбнулся я. – Не кипятись. Откупорь бутылочку-другую пивка…
– Какого черта ты меня успокаиваешь, когда вокруг меня все рушится, – отрезал он. Изумрудный лес кишит Марабу, которые только и знают, как все истреблять, а здесь, прямо у меня под носом, в Джамболе, начинаются волнения среди аборигенов… Сэди!-крикнул он. – Сэди!
Его черная мадам иностранка вошла в комнату.
– Да, миста Досса?
– Что тут происходит, Сэди? Скажи мне… кто-нибудь, объясните! Локарт Доусон то, Локарт Доусон это… ну да, давайте все затопчем Локарта Доусона! Давайте все забудем, что Локарт Доусон спас этот парк от полного вымирания!
Сэди печально покачала головой.
– Каждый знаэт, что вы наш друх, миста Досса. Каждый знаэт, что у нас ничего нэт, пока вы нэ пришли сюда сдэлат всэх нас сильный. Всэ наши люди уважат и любит вас. Только нэкоторые молодые бунтоват, как всэгда делают молодые. Мальчики эти будут сэрьезно наказан за грэ-хи, миста Досса.
Доусон заложил руки за голову и почесал шею. После чего он протяжно вздохнул.
– Я по природе своей человек вполне терпимый, Сэди, но я верю в силу примера и в наказание как итог преступления, и все такое. Иначе это дает повод дурной поросли думать, что они выиграли битву. Так вот им мое решительное нет. Предупредите этих так называемых «бунтарей», когда будет облава, что я лично намерен присматривать за их поведением. Травля Локарта Доусона становится в этих краях бурно развивающейся отраслью. В этой сфере содействия от меня не ждите, спасибо большое. Можете им сказать, что Локарт Доусон еще ни перед кем никогда не отступал и теперь не собирается.
– Ест, миста Досса.
– Конечно, – обиженно заблеял он, – конечно, возможно, когда-нибудь Локарт Доусон решит, что все это не стоит его усилий и просто уйдет. Что тогда с вами станет, а?
– О нэт, миста Досса нэ уйти, нэ оставит нас, пожалуста, нэ оставит нас! Вы человек особэнный, миста Досса, мы вас очен любит и нэ может бэз вас жит! Пожалуста, нэ оставлят нас!
Сэди уже стояла на коленях, припав к его ногам. Он взъерошил ее темные волосы.
– Ладно, Сэди. Спасибо.
Женщина встала и удалилась со слезами на глазах. Она заслужила «Оскара».
– Похоже, они вас любят, – отвесил Джеймисон театральный комплимент.
– Да, любят, Сэнди. Могу честно признаться, что в целом я весьма уважаемый человек, многие относятся ко мне с восхищением. Однако есть немногие, которые считают, что Локарт Доусон – слизняк, комический персонаж. Что ж, когда их приведут сюда в наручниках мои силы безопасности, мы учиним им допрос с пристрастием, а потом посмотрим, что я за комический персонаж.
Я поднял бровь и взглянул в сторону Доусона.
– Допросы – это моя слабость, – объяснил Доусон. – Обожаю задавать вопросы – это у меня в крови. Я спрашиваю все у всех: например, почему у нас такие огромные государственные дотации убыточным отраслям, при этом гранты на развитие бизнеса для преуспевающих так невелики. На самом деле я спрашиваю, зачем вообще существуют государственные дотации.
Я улыбнулся в ответ.
– Очень дальновидный подход, Локарт, это вам не стремление сохранять на вечные времена узкие экономические интересы преуспевшей, но духовно обнищавшей элиты за счет менее удачливых собратьев. Воистину такие допросы направляют человеческий род к самореализации, к выполнению своего вселенского предназначения. В основе же явно чувствуется глубокая философская подоплека.
Доусон изучающе посмотрел на меня, проверяя, не смеюсь ли я над ним. Похоже, он так до конца и не понял, но решил воспользоваться преимуществом, которое дает сомнение.
– Вот именно, Рой! Ты настоящий философ! – улыбнулся он, сверкнув жемчужными зубами и представив на мое обозрение дорогущие протезы.
– Вы расправитесь с этими неблагодарными мятежниками, Локарт, – подбодрил я его.
– Они забыли, что сами меня сюда позвали, – сказал Доусон, – впрочем, как и жители Изумрудного леса. Я сделал это для них.
– Так в Изумрудном лесу одобрили слияние ваших компаний? – заинтересованно спросил я.
– Больше я ничего не могу сказать, Рой. К сожалению, я не настолько свободен, как эти горячие головы, чтобы разбрасываться обвинениями. Локарт Доусон не может позволить себе такой роскоши. Я вынужден молчать, будучи связан уставом компании и положением члена совета директоров ОАО Джамбола Парк. А теперь к делу: какие подвижки в истории с Марабу?
– Как я уже сообщал вам вчера по телефону, гнездо мы еще не обнаружили. Однако не все так безрадостно… Сэнди, – я повернулся к Джеймисону; тот встал, подошел к рюкзаку и, вытащив большую карту местности, разложил ее на столе.
Сэнди надел очки в стальной оправе и начал:
– На этой карте обозначены основные колонии фламинго в этом районе и примерные миграционные пути.
– Ну и что, мы-то говорим о Марабу! – загудел Доусон.
– Дайте мне закончить, – с петушиной заносчивостью отпарировал Сэнди, что вызвало во мне короткую вспышку восхищения. Доусон нехотя уступил, и Сэнди продолжал: – Направление миграции указывает на быстрое перемещение колоний фламинго из района озера Тор-то на север, в сторону границы.
– Мы не можем позволить себе упустить наших фламинго… – вздохнул Доусон.
– Да, но слушайте дальше. Единственное, что может вызвать массовое бегство фламинго такого масштаба, – это присутствие большого количества хищных птиц, питающихся падалью, известных нам как Аисты Марабу.
– Да… но…
– Марабу обратили в бегство все колонии фламинго, встречавшиеся им на пути. Нетронутыми остались только колонии на северо-восточном берегу озера Торто. Туда-то Марабу и направляются.
Доусон понимающе поднял бровь.
– Туда же, – сказал я, выдержав, как мне казалось, весьма театральную паузу, – направляемся и мы.
– В любом случае, – добавил Сэнди, не упуская возможности воспользоваться своим возросшим в глазах Доусона авторитетом, – кое-что
нам
– Я ГЛАЗ НА ТЕБЯ ПОЛОЖИЛА
ОТЪЕБИСЬ!
– Вот, включила тебе музычку. Доктор сказал: чем громче, тем лучше.
Это Патриция.
– У тебя, конечно, есть семья, правда, Рой? Ха-ха. Твой брат Тони сделал мне вчера гнусное предложение.
Не надо, Патриция.
– Но он не в моем вкусе, не мой типаж, к тому же женат, ну, ты понимаешь. С другой стороны – симпатичный, особого сходства с тобой я не нашла… Боже, я не то имела в виду. С тобой вроде все в порядке. Приходила твоя подружка. Сидит и молчит. Ей, наверное, очень грустно видеть тебя таким.
Кто, черт побери, это был? Всяко не Дороти. Она, конечно, нашла себе толстомясого парня и даже, наверное, завела уже первого толстого малыша. Поселились они где-нибудь в Уимпей или Баррат, дом номер… в Фэтхел, Мидлотиан, а то и в Фэтхел, 5-й номер. Таким образом, Фэтхел, Манчес…
НЕТ. ЭТО БЫЛА НЕ ДОРИ.
Это та, что говорила про Демпси. Вот кто это. Это она.
Но кто она, мать ее?
– Она все ж-таки не бросает тебя, Рой. Видать, не верит, что ты так плох, как о тебе говорят. Я тоже не верю. Я вижу в тебе хорошее, Рой. Когда я свечу фонариком тебе в глаза, иногда мне кажется, что я что-то вижу, и я знаю – это добро.
Да что ты, Патриция? Откуда тебе знать?
Я от него без ума.
БЕЗ УМА
БЕЗУМИЕ
ГЛУБОКОЕ БЕЗУМИЕ
ГЛУБЖЕ
Ну да, вот она, эта песенка, с которой любила выступать мама. Помню, она исполнила мне ее на день рождения. Я был смущен. Сюрприз так сюрприз. Не праздник, а День дебила. Когда мы вернулись в Шотландию, муниципалитет поселил нас в такой же квартире, только теперь не на пятом, а на шестом этаже. Для мамы это было снижение социального статуса – на последние этажи обычно поселяли наибеднейшие семьи. Соседи рассказали прикол: нашу старую квартиру удалось сдать совсем недавно – она пустовала в течение почти всего восемнадцатимесячного африканского сафари.
Декси и Уилли – приятели по школе и по району, я перешел в средние классы, они уже там учились. Эти грязные уроды были рады, что их хоть куда-то пригласили, пусть даже к Стрэнгам. Мой приятель Пит так и не пришел – придумал какую-то отговорку, а вот Брайан подтянулся. Он сам недавно вернулся в район из Моредана, где он гостил у своей тетушки. Теперь он будет жить со своим стариком: мама их бросила, и старика это вроде как подкосило. Все сидели напряженные, воровато оглядывались, и тут мама, уже поддатая, как завопит:
И пусть говорят, что он грубоват,
А кто виноват, что я от него без ума…
Новая школа.
Мамино выступление лишило меня спокойствия, разрушило все мои планы освободиться от комплексов и посылать всех, кто попытается поставить на мне клеймо «придурок». Однако в общем и целом дела как-то наладились. Я, конечно, мог раструбить всем, что я брат Тони Стрэнга, но это отождествляло бы меня с Бернардом: этот пидор гнойный учился в моей школе на два класса старше. Мне постоянно приходилось краснеть за него, но его никто не трогал, так как он без всяких колебаний объявил себя младшим братом Тони Стрэнга. А мне это на хуй было не нужно. Мне нравилось делать то, чего от меня меньше всего ожидали. В школе учителя, судя по фамилии, решали, что я беспробудно туп, так я стал хорошо учиться. Так как я хорошо учился, они думали, что я поступлю в университет. Всеобщее мнение, что я – «будущий студент», проследовало за мной аж из самого Йоханнесбурга. Ни фига. Я никого не слушал.
В средней школе я появился, покрытый стойким южноафриканским загаром, отчего мое уродство приобрело экзотический оттенок. Многие еще помнили Тупорылого Стрэнга по начальной школе и по району, а чаще других вспоминал один жирдяй по имени Том Мэтьюс.
Бедняга Мэтьюс, поглядывая с задней парты на зубрилу Стрэнга, должно быть и не подозревал, что я коплю злость, выжидая момент. Он и стал моей первой жертвой. Хорошо, что это был именно Мэтьюс, хорошо, потому что он был рослым, крутым, горластым и тупым. На этот раз будет нечто посерьезней циркульной иголки.
Когда мы выходили из класса, он плюнул мне на голову. У нас в школе была такая забава, будто мы харкаем друг другу на затылки, но выплевывали мы только сжатый воздух. Этот же гондон плюнул по-настоящему.
Я почувствовал, как густая слюна стекает по шее за воротник.
Когда я повернулся к нему, готовый к бою, я увидел, как в его глазах промелькнуло удивление, а потом и замешательство. Он что-то сказал, ребята захихикали, ожидая, что сейчас Тупорылый Стрэнг получит сполна, но, когда я вытащил из кармана маленький охотничий нож, купленный на улице Лейта, смешки сменились на охи и ахи, и я трижды расчудесно пырнул Мэтьюса: два раза в грудь, один в руку. И пошел себе на следующий урок.
В происшествие вмешались учителя и полиция, хотя Мэтьюс, надо отдать ему должное, меня не продал, он просто вырубился на школьном дворе и его отвезли в больницу. Я просто мило со всеми поговорил. Кроме того, теперь я был Рой Стрэнг, трудолюбивый, способный ученик, будущий студент. Учителя наперебой давали показания и твердили всем и каждому, что Томас Мэтьюс не был ни трудолюбивым, ни способным, а был задира и драчун. Да, в полиции знают семейство Мэтьюсов; Стрэнги им тоже небезызвестны, но я так убедительно сыграл роль маменькина сынка, что они и не вспомнили про семью. Все сошлись на том, что Мэтьюс нагнал страха на Роя Стрэнга, поэтому ему пришлось носить с собой нож. Про историю с циркулем в начальной школе так никто и не вспомнил. Никаких обвинений не последовало: папа с мамой даже не узнали о происшествии.
Школьная жизнь стала полегче, после того как был установлен основной принцип: с Роем Стрэнгом лучше не связываться.
А вот вне школы все было не так просто. Помню, как однажды, субботним вечером, я сидел, читал нового Серебряного Серфера, купленного в книжной лавке Бобби. Было уже поздно, и я, как всегда, съежился от страха, когда услышал, как старик спрашивает матушку:
– Перекусить не хочешь, Вет?
– Не откажусь… – ответила старушка жеманным и дразнящим тоном, будто речь шла о сексе.
– Рой, принеси мне рыбный ужин и… ты что будешь, Вет?
– Я буду рыбу… нет, белый пудинг… нет, пирог с фаршем и маринованным чесноком… нет, лучше телячий рубец, возьми телячий рубец. Да, точно, телячий рубец с потрохами. Нет, рыбу, рыбу!
– Господи Боже ты мой… два рыбных ужина, дуй, пока твоя мать не передумала.
– Пап, может… – простонал я. Идти поздно ночью по району в забегаловку – хуже некуда. Рядом пивняк «Командор», но народ оттуда уже расходился. Когда папаша заседал в «Командоре», он сам приносил ужин. Для меня же это было сущее мучение, я ужасно обламывался, когда он оставался дома по вечерам. Тебя могли застопорить пацаны постарше да покруче, наркоты норовили тебя опустить. С ним-то никакая сволочь не связывалась, поэтому он этого просто не замечал.
Я спустился по лестнице и пошел в темноту торгового центра. Увидев двоих парней, направлявшихся ко мне, я напрягся, но тут же расслабился, признав в них своих приятелей Пита Боумана и Брайана Хэнлона.
– Пит, Брай!
– Рой!
– Вы куда?
– Домой.
– А где были?
– В бассейне, потом зашли к моему старшему брату, – сказал Пит.
– Пошли со мной до забегаловки, – рискнул предложить я.
Пит прикрыл глаза ладонью и засмеялся:
– Это ты здорово придумал. Смотри по сторонам, Рой, там где-то бродит Гамильтон и еще несколько старшеклассников.
– Плевать, – улыбнулся я, а сам чуть не наложил со страха.
– Идешь в субботу на футбик? – спросил Брайан.

порадовало мой глаз, я почувствовал сухость во рту. Горло мое как будто сжалось, а губы слиплись, так что мне пришлось облизать их, чтобы открыть рот.
– Взять его! – заорал я и, приставив нож, впихнул его в ближайшую кабинку.
– Стрэнджи, что ты делаешь, придурок! – крикнул Брайан.
– Давай, давай… ори, мать твою! – задыхался я. Я заставил маменькиного сынка надрачивать мне хуй.
– Медленно… не то прирежу, мать твою… мягче, – командовал я, а он нежно оттягивал мой конец, округлив от страха глаза. Несмотря на то что парни ржали и поминутно стучали в дверь, я завелся и спустил прямо на черный пиджак этого слащавого мудака.
Я быстро заправился и открыл дверь.
Пенман и Брайан попадали со смеху, когда готовый расплакаться маменькин сынок наконец-то показался из кабинки, а за ним вышел я с гнусной улыбочкой на роже.
Хотя все мои дружки посмеялись над этой выходкой, но некоторое время после этого они напрягались, будто я, как и Бернард, стал пидором. Я винил во всем маменькиного сынка и вынашивал план жестокой мести. Если бы этот гад не был таким немощным и чистеньким, как девчонка, я бы никогда так не облажался. Я ненавидел шдорасов, меня тошнило от самой мысли, что эти больные уроды суют свои концы друг другу в сраку. Я б их всех кастрировал.
Вскоре после этого я увидел маменькиного сынка – он болтал с приятелями на игровой площадке; когда мой локоть с силой хрустнул ему по лицу, раздался настоящий вой. Я не стал утруждать себя и даже не обернулся посмотреть, как кровь хлещет из девичьего рта, но Дикси и Брайан уверили меня, что так оно и было.
Так или иначе реакция моих друзей делала еще более неотложной необходимость трахнуть кого-нибудь по-настоящему, переступить черту. К счастью, в скорости я получил такую возможность. По вечерам мы шатались вокруг школы, охуевали, щупали девчонок, которые таскались с нами. Была там одна, побойчее, звали ее Лесли Томпсон: смотреть не на что, обычная замарашка, зато солидные титьки и отличная жопа. Другие были еще совсем маленькие: ни груди, ни жопы нормальной. Я ее вытаскивал из кружка и уводил через поле в другой конец школьного двора. Я трахнул ее несколько раз всухую, после чего добился своего и развел ее на реальный фак.
У Тони я взял ключи от служебной комнаты. Ключи полагалось иметь только уборщицам да мусорщикам, но моему старику тоже выдали связку, так как он был вроде как ответственный за безопасность нашего дома, неофициально конечно. Такова была политика муниципалитета – поощрять инициативу ответственных съемщиков по поддержанию порядка во вверенных им домах. Короче, отцовские ключи были у Тони, и он водил в подвал телок. Тони был настоящий ебарь-виртуоз. У него уже была своя квартира, но он все равно приезжал к нам и фачил в служебке всех местных шлюх, чтобы те не докучали ему дома.
Мы тогда хорошо ладили с Тони, я иногда ездил к нему на хату. Было круто: он давал мне пиво, с ним я стал раскумариваться. Дудки мне никогда особо не нравились, но я притворялся, будто меня прет, чтоб отблагодарить его за доверие.
– Только не говори маме и Джону, – смеялся он. Именно Тони поведал мне все о телках.
– Если это шлюшка – ты просто берешь ее в оборот. Если же попадется приличная птичка – не торопись, разговори ее, а потом бери в оборот.
Основное пространство унылой и холодной служебки занимал огромный алюминиевый бак мусоропровода, кроме того, там находились центральные счетчики электричества со всего дома. В углу лежал старый засаленный матрас, несомненно траченный Тони. Я хотел трахнуть Лесли стоя, за время суходрочек так стало привычнее. Я приставил ее к стене и стал нащупывать щель. К моему удивлению, оказалось, что сама дырка расположена значительно ниже, чем я предполагал. Значит, фотки в порножурналах обманывают.
Мне никогда не нравились фотки, где слишком открыто демонстрировались гениталии: они были похожи на свежие открытые раны, что абсолютно не соответствовало улыбающимся, призывным лицам моделей. Могу поспорить: их там подкрашивают или смазывают каким-нибудь говном. Свой первый порножурнал я купил в книжной лавке Бобби, тогда же я купил последний комикс – «Серебряный Серфер». В порно был свой толк – я хотя бы не пытался трахнуть Лесли в жопу. Я вырос с убеждением, что так и должно быть, потому что всякий раз, когда мимо проходила телка, Тони говорил: «Оттаращил бы я эту крошку в орех». Потребовались порножурналы, чтобы направить меня на путь истинный, так что в них есть свой толк.,
Чтобы засунуть, потребовалось какое-то время. Помню, я еще подивился, что движение идет по вертикали, а не по горизонтали. Дырка у нее была влажная, но узкая и пропускала с трудом, так что мне пришлось согнуть колени. Сделав пару резких толчков, я выпустил в нее заряд, ноги мои подкосились, и я повалился на матрас. Это был мой первый настоящий фак, первый «мокрый» фак. Честно говоря, это было не намного лучше, чем всухую, но во всяком случае я это сделал. Я чувствовал, что теперь мы с Тони наравне: оба опытные мужики. На следующий день я пошел в школу настоящим гоголем, меня переполняло чувство собственного превосходства. Все эти козлы, называвшие меня Тупорылым Стрэнгом, сидели еще в своих спаленках и дрочили на Сью Сторм, Невидимку из Фантастической четверки, а я – последний урод – добрался до своей дырки. Забавно, что мысль о том, что Сью Сторм фачит этот гондон Мистер Фантастик – Рид Ричарде, – приводила меня в бешенство. Она могла найти себе получше, чем этот скучный мудила, хотя, если я не ошибаюсь, он имел возможность изменять форму и размеры любой части своего тела; если он и с перцем мог так манипулировать, ей не на что было жаловаться. Не за просто же так его называли мистер Фантастик. А когда ее все это доставало, она могла просто исчезнуть.
Я рассказывал о своих похождениях Тони, преувеличивал количество совокуплений, врал о якобы поставленных экспериментах; наверное, Тони знал, что я придумываю, и я знал, что он знает, но он не перебивал меня и ничего не говорил, и оба были довольны, это забавляло нас и позволяло убить время.
Что касается Лесли Томпсон, то она начала вызывать у меня отвращение. По правде, так она никогда мне не нравилась. Она носила несвежие белые гольфы, поначалу они меня возбуждали, но потом достали. Я ненавидел ее, когда она недвижно стояла с отсутствующим, глупым видом, как тупая корова. В то лето я трахнул ее несколько раз и всякий раз давал себе клятву, что это последний, но потом снова поддавался искушению заправить ей и ненавидел за это и ее, и себя.
Однажды она попыталась взять меня за руку – типа я ее парень; дело было днем, мы шли из школы. Мне пришлось выбить дурь из ее блядской башки, но потом пришлось кое-как подмазаться, чтоб она дала, если что.
– Я, конечно, твой парень, но только по вечерам, – объяснял я этой тупице, – днем – каждый сам по себе.
Она, похоже, что-то поняла.
Так обстояли мои дела в районе, однако в школе я вкалывал по-настоящему. На следующий год я полностью поменял свой режим, чтобы подготовиться к экзаменам. Отец настаивал, чтобы меня никто не беспокоил, и Ким вменили в обязанность носить мне чай в комнату на подносе. Хотя у Тони уже была своя квартира и места было побольше, Бернарда заставили спать на диване в гостиной, чтобы у меня была своя комната. Я всегда удивлялся, почему Бернард не снимет себе квартиру, дома он бывал редко, большую часть времени проводя со своими друзьями-педрилами.
Джон твердо решил, что не остановится ни перед какой жертвой ради того, чтобы я спокойно занимался. Он гордился тем, что Стрэнг готовится сдать шесть высших уровней, они с мамой гундосили об этом всем и каждому, чем ужасно меня смущали.
Я сдал все шесть экзаменов. Меня хотели оставить, чтобы я поступал в вуз, но мне нужна была работа: я хотел подкопить деньжат и снять квартиру. Появился повод, чтобы устроить вечеринку; были в основном приятели старика и старушки, которые набухались в говно, так что уже не помнили, что они тут празднуют. Как всегда, орали песни: папа спел маме «Из России с любовью» и «Лунную реку», она ему спела «Никто не сравнится с тобой»:
В этом никто не сравнится с тобой,
Да и что мне за дело до тех,
Кому до тебя далеко,
Бэби, ты лучший из всех.
Папа стыдливо зарделся, и он слегка поднял брови над толстой роговой оправой, копируя бондовский жест. Меня подташнивало.
Я отказался от предложений и выбрал свой путь: сразу ушел из школы и поступил на курсы подготовки системных аналитиков в «Скоттиш Спинстерс» – компанию по страхованию жизни на Джордж-стрит. Я всегда врубался в компьютеры, еще со школы. Сперва мои родители ужасно обломались, что я не остался учиться, но, услышав, что я получил, что называется, хорошую работу с перспективой, чуть не полопались от гордости. Уверен, отец воспринял это как полную реабилитацию Стрэнговой породы.
– Я знал, что у тебя есть голова на плечах, – твердил он. – Компьютеры – за ними будущее, – со знанием дела говаривал он, будто выдавая секретную информацию, которая ускользнула от остальных представителей человеческой расы. Это выражение стало в моей семье практически обязательным по любому касающемуся меня поводу, заменив «шесть высших ступеней» и «будущий студент». Короче, так вот я устроился.
Помню свой первый день в «Скоттиш Спинстерс». Само здание поразило меня до ужаса. Внутри оно было абсолютно новым, но сохранило грандиозный фасад времен короля Георга, богато украшенный холл с мраморными колоннами, несколько комнат и коридоры, отделанные старинными дубовыми панелями. В этих комнатах находились зал совещания совета директоров и кабинеты шишек. Старинная часть здания соединялась с уродливым современным строением, где находились типовые офисы, выкрашенные в пастельные тона, освещенные вызывающими мигрень неоновыми лампами.
В моем офисе кроме меня было еще четыре человека. На двери висела табличка: СИСТЕМНОЕ УПРАВЛЕНИЕ, а под ней три имени: Джэйн Хэтэвэй, Дерек Холт и Дес Фрост. Я и еще один стажер в табличке не указывались; считалось, что мы еще не доросли, чтобы вешать на дверь наши имена. Такое вот было заведение. В офисе напротив сидел Коли Спроул – заведующий нашего отдела.
Если здание меня впечатлило, то публика, с которой я работал, мне нравилась куда меньше. Джэйн Хэтэвэй была вроде как супервайзер, ее должность называлась главный специалист по системному управлению. Она была откровенно толста, с шапкой длинных каштановых волос и очками, похожими на окуляры моего старика. Вокруг себя она создавала атмосферу высокомерия и недоброжелательности; ужасная сучка, похоже, она торчала от своей власти над сотрудниками. Она могла послать тебя сделать ксерокс (что не входило в мои обязанности), а потом сказать покровительственным, типа шутливым, тоном:
– Спасибо вам, молодой человек.
Однако хитрая тварь никогда не переступала грань, за которой ты мог встать лицом к лицу и послать ее подальше; в решающий момент она прятала голову в панцирь; от ее реплик в сторону во рту оставался неприятный привкус, и невозможно было с уверенностью сказать почему.
Я просек, что Хэтэвэй заглядывается на Мартину Фенвик, которая, как и я, была стажером, но в, в отличие от меня, училась в Универе, на английской литературе или что-то в этом роде: бесполезная трата времени. Фенвик была исключительно худющая девица, и титек у нее не было вообще. Бывало, когда она показывала что-нибудь на дисплее, я заглядывал ей под вырез блузки, пытаясь обнаружить хотя бы следы сисек, но нет: лифчик ей служил эластичной жилеткой для прикрытия сосков. Мартина была нервозной девицей. С Хэтэвэй они говорили, как две школьницы-подружки, это был их типа тайный язык; Фенвик нервно хихикала и дергалась, содрогаясь в конвульсиях, и ей приходилось зажимать меж зубами костяшки пальцев, чтобы прервать свой идиотский смех. Она была застенчива (о факе не могло быть и речи), но обладала при этом холодно-мутной сексуальной привлекательностью, и я, неизвестно почему, частенько на нее дрочил.
Больше всего Хэтэвэй докапывалась до Дерека Хольта. Дерек был обыкновенный парень, женат, двое детей, любил пропустить пивка в обед, хороший работник, никогда не выпячивал свои заслуги. Он любил футбол, и у него был сезонный билет на все матчи в Тайнкастле. Иногда мы болтали с ним о футболе, хотя я никогда спортом особо не увлекался, так просто, тема для разговора. Хэтэвэй он был, похоже, глубоко неприятен, она воспринимала его как какого-то троглодита. Она бросала на него испепеляющие взгляды и, обращаясь к нему, использовала самые неприятные, резкие интонации. Возможно, она относилась к нему так потому, что он не был тем, кем была она, – англичанкой, представительницей среднего класса и лесбой. Холт, похоже, не замечал ее вызывающего поведения, а если и замечал, ему было наплевать.
Дес Фрост был вполне дружелюбный, мягкий парень, но ценил себя слишком высоко; его скоро перевели в другой отдел. Было видно, что он прямо-таки сохнет по Мартине Фенвик.
Такая вот компания собралась у меня в офисе. Времени у меня на них особо не было, они меня тоже особо не беспокоили.
Я все еще собирался снять квартиру, но и дома у нас стало полегче. Я приносил в дом деньги, поэтому ко мне относились как к равному. Иногда я ходил в паб с папой, Тони, дядей Джеки и их приятелями. Мне это очень нравилось: сползалась куча старых хрычей и все висли на мне, приговаривая: «Какой парень вырос у Джона Стрэнга». Под столом, свернувшись, лежал Уинстон II, а мы пили пиво и играли в домино.
Сколько себя помню, я мечтал отомстить этому гребано-му псу за изуродованную им ногу. Животное научилось держаться от меня подальше, однако я принимал все меры предосторожности, чтобы меня не застукали, когда я его пинаю. В нашей семье боготворили Уинстона II; Ким часто гуляла с ним, она и сочинила мантру, своей избитостью вызывавшую у меня тошноту, ее полагалось пропеть, когда собака брала что-то в рот:
Уиннерс, Уиннерс, Уиналот,
Уиннерс, Уиннерс, ты проглот.
Это идиотическое двустишие быстро получило в моей семье культовый статус, и все бесконечно повторяли его. Ким, очевидно, переняла дар к стихоплетству от Бернарда, которому особенно нравилось это уродское сочинение. Меня ужасно раздражало, как они боготворили эту гребаную псину.
Однажды вечером я оказался дома один на один с Уин-соном II. Старичок, дремавший возле электрокамина, стал постепенно просыпаться. Все это время я наблюдал за ним, ноздри его мерно расширялись, выпуская воздух, складка кожи поднималась, когда он вдыхал. Я представлял его продолговатую башку, стоящую на одиннадцатиметровой отметке на финальном матче Кубка УЕФА между «Хибз» и Миланом. Состязание было захватывающим, но счет оставался нулевым; парням в изумрудно-зеленых майках присудили пенальти, и вот новое приобретение клуба, Рой Стрэнг, уверенно подходит, чтобы пробить мяч.
Челюсть Уинстона хрустнула: ХРЯСЬ – это я прописал зверюге по первое число.
– Стрэнг… один – ноль! – объявил я, пародируя гнусавый прононс английских комментаторов. – И Кубок чемпионов, вне всякого сомнения, отправляется на Эистур-роуд! – Тварь обиженно взвизгнула и, съежившись под сервантом, жалобно заскулила. – Уиннерс… Уиннерс… – ворковал я, затаив дыхание. В итоге мне удалось выманить его из убежища. – Ты скоро сдохнешь, Уиннерс, – говорил я успокаивающим тоном, – как только я найду способ выжить тебя отсюда. Ты. Сразу. Сдохнешь. – Я погладил старичка. Он обрадовался и подобострастно запыхтел.
Новая работа мне даже нравилась. Я немного робел перед всякими снобами и шишками, но были и нормальные ребята, да и работа была несложная. Больше всего мне нравилась зарплата. Тупорылый Стрэнг заколачивает больше, чем все эти наглые скобари из района, которые когда-то пытались его извести. В личной жизни все складывалось не так гладко: не так-то просто оказалось найти чувиху, чтобы присунуть. Я хотел классную птичку, а не какую-нибудь дворовую поблядушку с трясущимися коленками, чтобы водить ее в подсобку. На работе таких хватало, но это были снобские телки, для меня они были слишком крутые, мне было неловко, и я стеснялся с ними заговорить. В итоге вообще ничего не происходило. Наркотики меня никогда особо не привлекали, разве что только дунуть с Тони, в то время как Пит, Пенман и Брайан торчали на чем попало, не успевая приходить в себя. Время от времени я потягивал пивко с Тони или со стариком, но алкашка меня не вставляла, да и напиваться мне не хотелось. Спиртное я воспринимал как наркотик для плебеев, которых я презирал. Таким образом, я пришел к выводу, что наилучшая для меня возможность покайфовать с толком – это затусоваться с кэжуалсами. Еще в детстве я ходил на несколько матчей «Хибз» с Тони и папашей, но мне это быстро надоедало, футбол казался мне скучной игрой. Кроме того, я отождествлял его с собственной неполноценностью – недостатком координации вследствие хромоты – подарка Уинстона II. Короче, Дикси и Уилли уже вписались в бэйби крю, и я стал с интересом прислушиваться к их россказням.
Но все это чепуха.
Надо УГЛУБЛЯТЬСЯ.

9. Молящийся богомол

Сэнди с жадностью, мощно вдыхая, тянул свой косячок. Мы ехали на старом, потрепанном джипе Доусона в сторону Изумрудного леса. Я был за рулем, наблюдая, как с приближением зеленых холмов, покрытых буйной растительностью, заканчивается темный урбанистический пейзаж сырого, грязного поселка Джамбола парка. В нашем поле зрения оказались две молодые женщины, они стояли на обочине и голосовали: одна – блондинка, чьи медового оттенка волосы целыми прядями выцвели на солнце, была чуть полновата, но очень симпатичная. У другой были темные волнистые волосы, красивые миндалевидные глаза и изящные пухлые губки. Она была великолепна.
– Стой! – крикнул Сэнди, кивая на девушек. Я прибавил газу.
– Это же шлюхи! Гребаные шлюхи! Не хватало нам еще тащить за собой всяких мандовох, чтобы все испортить, – огрызнулся я, подивившись словам, которые выскакивали у меня изо рта.
Что это за хуйня?
– А могли бы легко… – простонал Сэнди.
– Потрахаться еще будет масса возможностей… То есть у нас еще будет возможность насладиться обществом привлекательных девушек после того, как мы покончим с нашими делами, – сказал я. Непонятно почему, эти женщины вызывали у меня отвращение, у меня аж мурашки пошли по коже от этих шлюх. Стоят, блин, голосуют, надо бы их…
Нет.
Здесь я не делаю того, что делал там; я пытаюсь стать лучше, стараюсь поступать правильно, я хочу во всем разобраться.
Сэнди совсем не рад, он разозлился как следует, что я не остановился. Он начинает что-то лепетать в сторону, и его сетования внезапно приобретают более абстрактный, отвлеченный характер.
– Справедливость, – вежливо заметил он, – не относится к тем благам, которыми мы пользуемся постоянно. Да, мы боремся за справедливость, но, похоже, таков жалкий жребий нашего презренного рода – она упорно от нас ускользает.
Я не стал отвечать: совсем недавно мы уже говорили об этом. Добравшись до городка, мы зашли в бар, где по телевизору показывали ужасные кадры – снимали детей, умирающих от голода. Это была какая-то засуха, или война, или еще что-то. Насколько я понял, Сэнди задело это зрелище, потому что он выступил с точно такой же фразой по поводу справедливости.
– Да, Сэнди, – согласился я, – несчастные изголодавшиеся дети – зрелище невыносимое, как ни крути.
– Я на самом деле думал об одном печально известном эпизоде игры рукой на матче между Эирдрии и Данферм-лайн, в полуфинале Кубка Лиги, в Тайнкастле, в 1991 году, когда судья принял весьма спорное решение…
Вот что он сказал тогда. Теперь он говорит то же самое, вешает мне на уши все ту же лапшу. Я тряхнул головой. Зачем он заговорил об этом? Я начинаю терять самообладание, меня уже клинит нехуево.
– Кажется, я уже слышал эту историю, Сэнди…
Я не собирался терпеть подобное от мудилы, который даже не настоящий, а так, мною же созданный персонаж, в котором слегка задействована схема типичного футболиста. Все вокруг не настоящие, но все это существует. Чтобы определить границы реальности, у меня есть только собственное восприятие, которое здесь, при моем бессознательном состоянии, восприятие настолько живое, что заменяет мне все органы чувств.
Сэнди надулся; мы остановились в отдаленной деревушке, чтобы поссать и выпить приготовленного на костре чаю, после чего за руль сел Сэнди. По другую сторону Зеленого холма раскинулся парк Изумрудный лес. Я стал листать МОЛОДЕЖЬ В АЗИИ – книжку, подаренную Доусоном. Беглого взгляда было достаточно, чтобы распознать в этом издании глубоко философский труд, в котором автор пытается найти пути самоизбавления.
Хоть это далеко не легкое чтиво, как раз такая книга мне и нужна; рекомендую всем, кто сталкивался с практическими вопросами выработки собственной линии поведения, на которые неизбежно наткнешься после того, как побалуешь себя философскими размышлениями.
На каком этапе мы переводим нашу энергию с анализа на конкретные действия в стремлении что-то изменить? Это необходимо нам, чтобы поднять
поднимаюсь
поднимаюсь
поднимаюсь
поднимаюсь
поднимаюсь
Здорово, сынок.
Что это…
Сэнди…
– Ты стал лучше выглядеть, смотрика, Вет, а?
–Нуда, точно.
Пришел отец. Джон Стрэнг. Мама тоже вроде бы здесь. Верити Стрэнг, урожденная Портоус. Я начинаю вспоминать.
Игра.
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Я чувствую, как солнце светит мне в лицо и вижу, что Сэнди улыбается мне. У меня к нему возникает удивительное, близкое к эйфории, теплое чувство, будто мы оба съели по таблетке экстази и весь мир остановился и кончился на позитивной силе любви, которую мы чувствуем внутри и вокруг наших тел. Мы обнялись.
После долгого молчания я говорю:
– Прости меня, Сэнди. Я просто немного растерялся.
– Джип довольно… э… дерьмовый, вот что, – говорит он, меняя тему, чтобы рассеять мое смущение. Мы разнимаем свои объятия.
Я делаю шаг назад, и на мои органы восприятия обрушивается целый калейдоскоп образов, среди которых я вижу собственный кулак, бьющий по искаженному, гуттаперчивому лицу какого-то пидораса… это Бернард… нет… это Гордон, его сладкое, тошнотворное дыхание щекочет мне ухо, и хребет у меня трясется… что за на хуй.

роуд, но вокруг было слишком много «мусоров», так что попинаться реально возможности не было.
Была среда, унылый вечер. В поезде нас убедили, что на этот раз все будет иначе. Дикси, Вилли и я вели себя как горячие новички-лейтенанты: мы смеялись как психопаты над любой шуткой топ-боев, которые работали на ближних трибунах, и были строги, непричастны и безразличны, когда слово брал кто-нибудь из психов.
Лексо ходил по вагонам и подбадривал банду:
– Смотрите, чтоб никто не обосрался. Помните, кто отступает – тот умирает. Мы самая крутая банда в Европе. Мы никогда не съебываем. Имейте это в виду. Никогда.
Встречи с мотервеловскими кэжуалсами долго ждать не пришлось. Они встретили нас прямо на вокзале, и тут я чуть не обосрался от страха. Не знаю почему, ведь всю жизнь меня окружало скрытое и явное насилие. Однако данная ситуация была для меня новой. Только теперь я понимаю, что любое поведение определяется ситуацией и соответствующим опытом; и больше зависит не от того, кто ты есть, а от того, как ты действуешь, хотя часто мы так до конца и не понимаем ситуацию и не отслеживаем опыт, определивший наше поведение. Помню, я подумал: проглоти страх, почувствуй напор. Так говорил Лексо. Потом я увидел, как худой белобрысый парень, почти альбинос, просто вклинился в толпу мотервелцев, и они сразу пошли на попятный. Я рванул и стал бить, крушить, кусаться. Тот, кого я бил, отвечал мне ударом на удар, но я будто не чувствовал боли; я знал, что противнику больно, потому что глаза его были наполнены страхом, и от этого я получал неземное удовольствие. И вот он уже на земле. Потом, помню, кто-то из наших парней оттащил меня от этого гада и увел с вокзала, когда воздух наполнили полицейские сирены. Я рычал как зверь и все хотел вернуться и вогнать гниду в землю, отправить его к праотцам.
На матче внутри у меня все дрожало от возбуждения. Как и у всех. Любая банальная шутка по поводу махача вызывала приступ истерического, разряжавшего атмосферу смеха. Из игры я ничего не помню. Помню только, как Микки Веир бегал взад-вперед по флангу, тщетно пытаясь показать футбол, а вокруг него носились великаны в красно-желтой форме и подслеповатый судья. Мы продули 1:0. В поезде на обратном пути полиция сопровождала нас до Глазго, а потом и до Эдинбурга. О матче не было сказано ни слова, мы говорили только о махаче.
К нам в купе зашел Лексо. Дикси как покорная овечка поднялся, чтобы уступить ему место рядом со мной, и встал рядом, опершись на стол. Лексо прогнал его, выпалив:
– Куда нос суешь, скотина!
Дикси ушел как побитая собака. В тот раз он неважно показал себя в драке.
– Драчун гребаный, – улыбнулся Лексо и крикнул на весь поезд: – Гоусти! Поди сюда, ебтать-колотить!
К нам подошел парень-альбинос, его звали Гоусти. Глядя на него, ни за что не подумаешь, что он – самый крутой боец, но любой сосунок знает его как безумного громилу. В Мотервеле он показал себя. Он начал битву, он вселил в меня уверенность. Никогда я не видел такой быстрой, безжалостной, мощной атаки.
– Как тебя звать, приятель? – спросил он.
– Рой. Рой Стрэнг.
– Стрэнг. Брат у тебя есть?
– Да, Тони Стрэнг.
Он кивнул, как будто припоминая.
– Откуда ты?
– Муирхаус.
– А, дитя окраин? – смеется он.
Я почувствовал, как во мне вскипает злость. Что он о себе думает, этот боец? Я постарался сдержаться. Я знал, кто он такой. Гоусти. Призрак. Я видел его в деле, совсем недолго, так как сам был занят, но достаточно, чтобы понять, – к этому парню я заводиться не стану.
– Мы тут все из Нидри, – он улыбнулся. – Перебирайся в город, вот что. Хватит с тебя этих окраин гребаных. Спутниковые антенны знаешь?
– Ну.
– А как называется децильная коробочка позади антенны?
– Фиг знает.
– Центр, – смеется он. Мне было приятно войти в эту компанию.
Так началась моя деятельность в составе кэжуалсов. Сезон только стартовал, а я уже был знаком с топ-боями.
Взяли меня на Паркхэд – я сломал челюсть одному ссыкуну; кастет я, к счастью, успел скинуть. На играх в Глазго мы придерживались такой стратегии: смешиваемся с толпой, бросаемся на первого встречного, нагоняем страху на всех. Организованность и кураж – вот все, что для этого нужно. Организовать – значит правильно выбрать время и скоординировать действия. Я намыливал шею одному ебанько, который додумался нацепить на свой шарф кучу значков с изображением Папы и символикой ИРА, но тут рядом со мной нарисовались два мусора. Я побежал, продираясь сквозь толпу, но какой-то пиздюк хитрожопый подставил ногу, я потерял равновесие, рухнул, и меня примяли.
Матушка и батя пиздец как боялись, что дело дойдет до суда.
– Я не хочу, чтоб у тебя были проблемы, Рой. Ты же можешь потерять работу, сынок. Ты вроде как самый здравомыслящий в нашей семье, – мозговал отец. Его позиция была неоднозначна: озабоченность, с одной стороны, и радость, что уроки бокса не прошли даром, – с другой. – Нам, конечно, не следовало сюда возвращаться. Надо было остаться в ЮАР.
– Да ладно, па…
– Ничего не ладно. В ЮАР надо было остаться, знаешь-понимаешь, – он все бубнил. – Я ж те говорю, ты мог работы лишиться. Работа ща на улице не валяется, а тут еще компьютер – машина будущего.
– Ну да.
– Да и чего ради? Зачем? Я тебя спрашиваю. Ради банды гребаных кэжуалсов. Да этих пиздюков футбол-то не интересует. Видел я вас на Восточной дороге – все в дорогих шмотках, на лэйбаках, знаешь-понимаешь.
– Дерьмо все это.
– Конечно, дерьмо, я-то все знаю, читал в «Вечерних новостях». У всех мобилы, и все такое. Вы хотите показать нам, что все это мусор? Я тебя спрашиваю!
– Да дерьмо все это. Чисто дерьмо.
Старик уже не наводил на меня такого страху, как раньше. Он стал грустнее, слабее, смерть брата и конец южно-африканской мечты подкосили его. Он работал охранником в магазине Джона Мензи.
Я продвигался вперед, к самостоятельной жизни. По выходным мы ходили по клубам или на футбол; я уже отфачил нескольких птичек. Причастность к кэжуалсам резко повысила мои шансы на этом фронте, и, хотя я никогда не был доволен своей внешностью, теперь я имел доступ к любой понравившейся мне чувихе. Иногда это были просто уличные девки, но фак есть фак, а после махача – милое дело; к тому же лучше трахаться с такими, чем не трахаться вообще. Это повышает самооценку, что верно, то верно. На работе тоже было все в порядке; днем меня отпускали на занятия в компьютерный колледж Напьер. Мне нравилось устанавливать программы для страховых полисов, для этого требовались мозги, да и платили неплохо. Я был верен своему решению снять квартиру в центре и переехать подальше от семейки. Все дело в том, что я спускал много бабок, в основном на шмотки. Почти все, до последнего гроша, уходило на новый прикид.
На работе стали ходить слухи о моей причастности к кэжуалсам. Тогда у нас было много дел, о нас писали все газеты. Футбольные хулиганы в Шотландии всегда пользовались шумной известностью, но раньше это были отбросы, которые никогда не ходили в церковь, как все остальные, а хуячили друг друга, чтобы установить, чья ветвь христианства предпочтительней. Мы стали сенсацией потому, что от предшественников нас отличали стильность, насилие как самоцель, приличный интеллектуальный уровень.
Мне нравилась моя дурная слава. Приятно было видеть, как все джапеги с работы смотрят на меня с уважением и трепетом. Я сохранял спокойствие. Даже когда супервайзер Джэйн Хэтэвэй, эта пронырливая лесбийская корова, пыталась поймать меня на крючок и вслух прочитала колонку происшествия в утренней газете, я сохранял невозмутимое спокойствие. Ни у кого не хватило куража просто подойти ко мне и спросить, правда ли, что я тусуюсь с кэжуалсами. Завеса таинственности доставляла мне еще больше удовольствия, чем дурная слава.
Тусуясь с кэжуалсами, было легко делать бабки, но меня на самом деле интересовал исключительно махач. К тому же меньше риска. Я быстро смекнул, что, пока ты не трогаешь толстосумов или торговцев, преступления против личности копов особенно не волнуют. Как только ты начинаешь вымогать бабки у владельцев пабов, клубов или магазинов, тут-то они начинают шустрить. А уж зону топтать я никак не собирался.
В Пилтон-Хилтон, в отеле «Коммодор», собралась большая вечеринка. Тони женился на телке по имени Ханна. Однажды вечером он привел ее домой и сообщил нам о своем намерении. Она отлично выглядела, несмотря на то, что была заметно брюхата. Они собирались жить у Тони. Ее визит стал для меня сюрпризом – я был уверен, что откуда-то знаю ее.
– Настала и вам пора остепениться, – говорил Джон, поднимая стакан виски. Он налил всем, заявив, что каждый должен сказать тост. – Как ни крути, а все когда-нибудь женятся. Я вот женат и не жалею! – Он подмигнул маме, и она ответила ему приторной улыбочкой.
Бернард стал жеманничать, а Ким разразилась рыданиями. Я сказал просто:
– Хороший выбор, Тони, – хлопнул урода по спине, проглотил мерзкий виски и залил лимонадом.
На свадьбе меня чуть удар не хватил, когда я увидел одну из подружек невесты. Она была в шикарном длинном платье, которое отлично сочеталось с нарядом другой подружки и платьицами малышек, что держат фату. Это была Кобыла, гамильтоновская подстилка. Оказалось, что она сестра Ханны, а значит, моя невестка, типа того.
Я засек ее еще в церкви и за ужином не мог отвести от нее глаз. Я прямо-таки пялился на нее. Нас представили как родственников новобрачных. Их семейство однажды уже навещало нас, но меня не было дома, так что я был не в курсе.
– Ты, значит, Рой.
Сучка, она меня даже не узнала.
Я пялился на нее весь вечер, прямо глаз не отводил. В итоге она ко мне подошла.
– Что-то не так? – спросила она, сев рядом.
– Ты меня так и не вспомнила? – улыбнулся я. Она посмотрела на меня с недоумением и стала гадать,
называя имена. Большинство из них мало о чем мне говорили. Так просто, пацаны из района или из школы, которых я смутно припоминал.
– Ты гуляла со Стюартом Гамильтоном, – напомнил я. Она слегка зарделась, промямлила:
– Да ну, когда это было…
– А он тебя отымел? – спросил я, оглядывая ее сверху донизу. Хорошие у нее титьки.
В ответ она скривила морду и, нахмурившись, из хорошенькой пташки вдруг обернулась уродиной. К тому же она была весьма крепко сбита, значительно крупнее Ханны. Через пару лет она станет жирной свиноматкой. Есть такие телки – все распухают да распухают, прямо никакой меры не знают, тупые коровы.
– Что? – прошептала она.
– Я-то тебя помню. Ты, да Гамильтон, да еще этот Джилкрайст гребаный, вы обчистили меня возле лавки в Муирхаусе.
По ее лицу было видно, что она что-то смутно припоминает.
– Аа… послушай… это ж когда было…
– Это точно. Хуеву тучу лет. Посмотрел бы я на вас, если бы сейчас вы вздумали натворить что-нибудь такое. А где сейчас этот гондон Гамильтон? Я что-то потерял его след.
– Не знаю, я с ним тусовалась по молодости… давным-давно…
– Ты замужем?
– Была.
– Вот оно что, – говорю и продолжаю бархатным голосочком: – Он что, понял, что ты шлюха? Или, может быть, вы с ним на этом поприще и познакомились? Тони тебя уже трахнул? Еще бы, конечно, трахнул.
Ее лицо, казалось повинуясь центробежной силе, стягивалось к носу.
– Да ты ебанулся, сынок! – прошипела она. – Иди ты на хуй! – Она встала и пошла прочь. Я лишь улыбнулся. Потом она вернулась, чтобы сказать: – Хоть мы теперь и родственники, я не желаю с тобой разговаривать. Держись от меня подальше. Ебнутый!
– Пшла в пизду, жирная блядь! – фыркнул я вдогонку, упиваясь ее яростью!
Я тормошил ее весь вечер. Мне это очень нравилось. Всякий раз, проходя мимо, я шептал ей на ухо:
– Шлюха.
Однажды она не выдержала и повернулась ко мне лицом.
– Ты хочешь испортить моей сестре праздник, ублюдок? – прошипела она. – Если ты не отьебешься, я все расскажу Тони!
– Отлично, – улыбнулся я. – Давай. Это избавит меня от необходимости рассказать ему, что его невестка – грёбаная подстилка… Бенни! – крикнул я проходившему мимо дяде Бенни, брату моей матери. Кобыла отвалила.
– Надеюсь, я не лишил тебя шанса, а? – спросил Бенни, поднимая бровь. – Солидный вариант.
– Да нет, что ты. Хорошо, что ты подошел. Она ж ложится под каждого встречного-поперечного – ведро со свистом пролетит, – я засмеялся. Бенни подхватил.
Чуть позже я заметил, что глаза у тупой коровы уже на мокром месте – разревелась. Сразу после этого она ушла еще с одной сикой. Я подошел к молодоженам и доставил себе удовольствие, потанцевав с прекрасной невестой. Затем я подвел ее обратно к блестящему жениху и чмокнул в щечку.
– Везунчик ты, Тони.
– Знаю, – улыбнулся он.
– Да, Ханна, шикарный вечер, – добавил я. – Для нас большая честь породниться с вашим семейством.
– Да, только вот жалко, Сильвия…
– Твоя сестра, что с ней? – спросил я, изображая озабоченность.
– Она ушла. Неважно себя чувствует.
– Какая жалость!
Свадьба мне понравилась. Папа нарылся и вломил одному придурку, который, как оказалось, пытался проповедовать ему социализм. Это был единственный неприятный инцидент. Кроме того, я застукал Ким – она обнималась с каким-то мудилой в коридоре.
– Только не говори никому, ладно, Рой? – попросила она, на самом деле надеясь, что я раструблю всему свету, что у нее объявился парень. Бернард слился пораньше, наверняка чтобы побаловать себя жопным разгулом. Я в итоге нарылся с дядей Бенни и обоими Джеки.
Неплохая ночка. Кобылу я больше никогда не видел, хоть и справлялся о ней регулярно.
Даже когда Тони съехал, дома все равно было тесно. У Ким была своя комната, а я жил с Бернардом. Жить с гомиком – доля незавидная. Иногда он уезжал на время, но всегда возвращался. Почему? Фиг знает. Я так и не понял, как он так долго продержался, почему не уходил. Почему я там жил, я сам до сих пор не понял.
Бернард постоянно меня обламывал. Я-то считал себя крутым пацаном, а брат у меня, пиздец, – мимо кассы. Меня блевать тянуло, когда он, бормоча и пришепетывая, декламировал свои стихи. Он всегда читал маме, ее это ужасно смущало, но в школе Бернарда как-то назвали одаренным, и вот она мужественно держалась и всегда поддерживала его. Это было давным-давно, еще в начальных классах, с тех пор он ни хера не делал, только и знал, что задницу подставлять. Он работал в баре для «голубых» в центре города, продавал с лотка бижутерию на Инглистон-маркет.
Встав в позу, он читал свои гребаные вирши мокропискам, которые, похоже, не прочь были бы его трахнуть:
То, что зовется жизнью, нераздельно,
Хоть состоит из множества частей:
Кирпич за кирпичом, ложась в постройку,
Рождают вместе совершенство дома,
Но ни один из них в отдельности – не дом.
И осуждать меня за сексуальность
Не менее нелепо, чем слагать
Из хаоса посланий на кассете,
Когда забарахлит автоответчик
Сомнительно отчетливую речь.
Avanti! – голос итальянской крови
Слышнее всех других во мне звучит.
Такой вот бред, порцию которого мы, бывало, получали после воскресного обеда, когда старик уходил в пивную. Мама готовила что-нибудь типа риса кари и на край тарелки всегда клала чипсы, траву да пару овощей.
Однажды, когда Тони с Ханной пришли к нам в воскресенье, я, как будто невзначай, спросил о ее сестре, Сильвии, то есть Кобыле. Тут отец поразил меня, заявив:
– Похоже, Рой положил глаз на твою сестренку, Ханна. Ты уже не первый раз о ней спрашиваешь, да-да, знаешь-понимаешь, ты ею уже интересовался.
– Вряд ли, – отрезал я. Не то чтобы я стеснялся, нет, я действительно не мог вспомнить, чтоб я говорил о ней в их присутствии.
– Да уж спрашивал, не отпирайся, знаешь-понимаешь, – поддразнивал папа, и челюсть его оттягивалась книзу, как у Мистера Фантастик. Он улыбался все шире и шире, зубы его оголялись, отчего он стал похож на Чужого из одноименного фильма.
А ведь в Муирхаусе твоего крика никто не услышит… услышать-то услышат, да только всем по хуй.
Это безумное выражение сохранялось на его лице, и я почувствовал, как краснею, чем вызвал взрыв еще более бурного веселья.
– Ну и смех, – осклабился Тони.
– Не говори, – огрызнулся я.
Комната заполнилась хохотом, визгливый голос Ким с усилием перекрывал остальные.
В голове у меня застучало, пульс участился. Сильный запах пищи ударил в нос. Да я же Рой Стрэнг, мать вашу. Я, бля… Глубоко вздохнув, я привел себя в порядок.
– Он покраснел как свекла. Как свекла, знаешь-понимаешь, – смеялся старик, тыкая вилкой в пространство.
– Ты женишься следом за Тони, Рой – сказала Ким в своей пошлой, гнусавой манере, – я-то еще замуж не собираюсь, это точно…
Ее тошнотворный комментарий привел к желаемому результату – разговор зашел о ее личной жизни. Наверное, мне стоило поблагодарить Ким. Я решил не вспоминать больше о Кобыле. Я проявил слабость и серьезно нарушил, хоть и не преднамеренно, одно из основных правил: ничего никому ни о чем не болтать.
Когда у них родился малыш, Тони стал проводить у нас еще больше времени, чем раньше. На воскресный ужин он почему-то стал приходить один. Наверное, Ханна с ребенком отправлялась к своим родителям. Не думаю, чтобы Тони нравилась ее семья, но у меня так и не хватило куража спросить, что он думает о Кобыле. Об этом не могло быть и речи. Он ее трахнул, в этом я не сомневался, или уж во всяком случае попытался. Зная Тони, я не мог представить, чтобы он не предпринял попытки ее трахнуть, равно как сложно предположить, что Кобыла ему не дала.
Тони сидел в кресле, изредка отрывая взгляд от телевизора, Бернард шепелявил свои поэмы. Он посмотрел и сказал насмешливо, открывая банку пива:
– Поэзия-шмоэзия. – Тони просматривал репортаж о матче «Данди Юнайтед» – «Джонстоун» по каналу «Скотспорт». Комментатор утверждал, что в игре было мало интересных моментов.
– Что ты понимаешь, сынок, – зажеманничал Бернард.
– Я понимаю, чего твоим стихам не хватает…– улыбнулся Тони.
– Так ты теперь мировой спец по поэзии, верно, Тони? Скажи, пожалуйста, откуда у тебя такие познания? Ты разбираешься во всем на свете. Перед нами – просвещенная личность, человек эпохи Возрождения. Он равно хорошо играет как в дартс, так и в пул au fait, – не без иронии шипел Бернард, и тут я услышал, как в замке повернулся ключ. Джон вернулся из пивнухи раньше обычного.
– Я разбираюсь, что дерьмо, а что нет. Твои стихи дерьмом не назовешь – это правда. Их можно было бы назвать дерьмовыми, если б они были в два раза лучше.
Вошел Джон, сел и стал хлопать себя по ляжкам.
– Тут-то он тебя и поймал, знаешь-понимаешь. Ха-ха-ха. На словах нашего Тони не объегоришь, так-то вот.
– Я не хочу быть втянутым в словесную, перепалку с недоумками, – надменно произнес Бернард, обалдев от чувства собственного превосходства. Я подумал, что ему нравится это представление, и почувствовал приступ восхищения, однако быстро подавил его, напомнив себе, что есть Бернард, а именно – больное животное.
– Здрасьте! – заорал Джон. – Ты кого это недоумками называешь? Я тебя спрашиваю! ЛУЧШЕ НАЙДИ СЕБЕ НОРМАЛЬНУЮ РАБОТУ ВМЕСТО ТОГО, ЧТОБЫ КОРЯБАТЬ ЭТУ ПИДОРСКУЮ ГАЛИМАТЬЮ, КОТОРАЯ НА ХУЙ НИКОМУ НЕ НУЖНА!
Громко хлопнула входная дверь.
– Джон! Тони! – застонала Вет. – Что вы на него все время набрасываетесь? Отвяжитесь вы от него. Во всяком случае своими стихами он никому не приносит вреда.
Не то что некоторые, не буду называть кто, – и она посмотрела на меня, недовольно надув губы.
– И как это прикажите понимать? – спросил я.
– Сам знаешь. Проклятые кэжуалсы! Они доведут тебя до тюрьмы. А ведь у тебя есть работа – компьютеры – машины будущего.
– Ты права, Вет! Это точно! – затявкал Джон. – Грёбаные кэжуалсы! Получил такое место, а водишься с гребаными уродами. Правильно мать говорит, компьютеры – дело будущего. Тебе надо собраться с мыслями, сынок, да-да, собраться с мыслями, знаешь-понимаешь.
Я бросил на него холодный взгляд.
– Знаешь, чем я занимался на работе последние полгода? Я установил программу, которая автоматически вызывает файлы, когда служащий достигает пенсионного возраста: мужчины в шестьдесят пять, женщины в шестьдесят лет. Работы на неделю. Последние шесть месяцев я пытаюсь научить пустоголовых мудил работать с этой простейшей программой. Это примерно как сходить в туалет, посрать, не забыв при этом сначала снять штаны, а потом подтереть задницу.
Благоговение, которое испытывают люди к компьютерам, ни хера в них не понимая, вызывает во мне отвращение. Так или иначе, работа стала для меня убежищем, там я мог на время забыть о семье и о кэжуалсах, которые уже стали моей второй семьей, и все такое. Я мог установить что угодно. Это было круто, у меня все легко получалось. Я устанавливал программу, а какой-нибудь холеный кекс, получавший в три раза больше, присваивал себе

Пацаны пытались развести меня на эксперимент с экс-тазином, но я твердо держался пива «Беке». Кроме того, в клубы я ходил, только чтобы обсудить махачи, да, может, прихватить какую-нибудь телку. Я обожал махаться. Там все просто: как только ты завалишь одного-другого, как только научишься переступать через страх и боль, ты можешь идти напролом, сокрушая все, что попадется на твоем пути, а раны считать уже после. Серьезных травм у меня так никогда и не было: несколько ушибленных ребер, да однажды в Питодри мне глубоко рассекли бровь.
Среди кэжуалсов были пацаны покруче меня и бойцы были посуровей, они это знали, мне это тоже было известно. Однако я обладал качеством, которое отличало большинство топ-боев, – это даже не смелость, а скорее полный, всеобъемлющий похуизм.
Как я уже говорил, одним из самых приятных преимуществ моего положения как кэжуалса была возможность пофачиться. Большинство парней были симпатичными либо же обладали обычной внешностью. Я был уродлив и знал об этом, но, когда мой бойцовский статус повысился, застенчивость моя улетучилась, и я стал фачиться больше других. Будучи подростком, после того, как я отымел в подсобке эту сучку, я проводил кучу времени перед зеркалом, пытаясь понять, почему у меня такая непропорционально большая голова и почему мое тело слишком велико для маленьких коротких ножек. Ответ каждое утро за завтраком глядел прямо на меня поверх «Дэйли Рекорд» – я был копия отца. Таким образом, я потерял много времени и теперь наверстывал упущенное. Я имел доступ к половине приличных телок в городе.
В тот день я ушел с работы пораньше и отправился домой, прихватив для Уинстона II сочную косточку в мясной лавке на Лейт Уок. Дома еще никого не было, увидев меня, зверюга съежилась. Странно было представить, что меня покалечило это жалкое существо.
– Уиннерс… – я свистнул, и собака поняла это как намек, что можно расслабиться и повилять хвостом. Я потрепал его по голове, а он встал на задние лапы, положив передние на кухонный стол. Учуяв запах косточки с сочным куском мяса, он завилял хвостом и высунул язык. – Да, это тебе, мальчик, тебе, родимый. Это для Уинстона… вот тебе подарочек, – говорил я, забивая в кость шестидюймовые гвозди. Потом я положил ее в свою «Адидасовскую» сумку и застегнул молнию. Пес уже обнюхивал сумку. – Чуть позже, малыш, – сказал я, но он не отходил. Тогда я сунул ему ботинком по ребрам, он взвизгнул и поспешно ретировался.
Тут как раз пришла с работы мама – она готовила на дому у каких-то стариков. Вскоре подошла и Ким, принесла из булочной пирожков. Она собиралась вывести Уинстона погулять перед вечерним чаем.
– Уиннерсу надо размять лапки на пустыре. Он пойдет гулять, гулять, – сюсюкала Ким. Пес пыхтел от радости, а она наклонилась, чтобы поиграть с ним.
– Я пройдусь с вами, Ким, я должен занести Брайану кое-какие записи, – сказал я и взял свою сумку.
По дороге на пустыре я заметил несколько бродячих собак. Один грязный пес бурой масти непрерывно завывал, прямо как волк.
– Послушай, – сказал я, чтобы отвлечь сестру.
– Ужасно обидно за бродячих собак, что у них нет такого дома, как у Уинстона, да, Рой, правда, жаль? Иногда мне хочется забрать их всех к нам, ну, усыновить, что ли, а, Рой?
Так она болтала, глядя на псов, а я тем временем незаметно открыл сумку и выбросил кость. Уинстон направился прямиком к ней.
– Что он там нашел? – спросила Ким.
– Не знаю, кость, похоже, – ответил я.
– Оставь, Уинстон, так нечестно, тебя достаточно кормят дома, а тут полно голодных собак… Ты счастливчик, Уиналот, – мычала Ким, а пес бесновался вокруг кости. – Уиннерс, Уиннерс, Уиналот, Уиннерс, Уиннерс, ты про…
Уинстон взвыл – лицо Ким отобразило ужас – его верхнюю челюсть насквозь пропорол гвоздь. Пес рванул через пустырь, испуская чудовищный визг и мотая головой; в тот же миг за ним пустились бродяги.
– УИНСТОН! УИИИИНННСТООООН! – завопила Ким, но пес бежал, обезумев от боли, выплюнуть кость он уже не мог. Свара бродяг с громким лаем преследовала его по пятам. Они набросились на Уинстона и, будучи не в состоянии отличить его кровоточащие челюсти от нежного мяса на косточке, стали грызть его морду.
Ким, истошно крича, ринулась на псов, и мне пришлось вписаться ей помогать, иначе тупую корову саму бы разорвали на кусочки. В итоге нам удалось вытащить Уинстона П. Больше всех упорствовал этот бурый ублюдок, но я наградил его хорошим пинком и прижал к земле каблуком своего тяжелого ботинка, после чего он, поскуливая, уковылял прочь.
Ветеринар сшил уинстоновскую морду из кусочков, но собака потеряла один глаз, часть носа и большой участок кожи с правой стороны.
– Бедный Уиннерс, – печально произнесла Ким. Искалеченное, беспомощное животное жалобно заскулило, отходя от анестезии. – Для нас ты все равно красавец! Красивей всех!
Все были потрясены тем, что произошло с горячо любимым семейным питомцем.
– Сотворить такое с беззащитным животным! – досадовала мать. – Что за извращенец мог до такого додуматься?
– Может, япошка, – невольно ухмыльнулся я, уткнувшись в газету. Хорошо еще, что никто не обратил внимания. Джон, узнав о происшествии, взбесился не на шутку. По тому, как он, храня полное молчание, слушал наш с Ким отчет о случившемся, поглаживая изуродованного пса по лапе, я понял – дело плохо.
Он попил чаю, а потом вышел на пустырь и голыми руками убил четырех бродячих псов. Я спустился следом, посмотреть на шоу. Несколько детишек в ужасе наблюдали за происходящим, одна девчушка даже разревелась. Джон показывал угощение, приманивал собачек одну за другой и либо душил, либо переламывал им шеи. Ему помогали дядя Джеки и их приятель по имени Колин Кассади, известный псих: они держали собак, а Джон одним движением выбивал из них дух. Единственный, кто не клюнул, был этот злобный бурый пес; он, наоборот, держался подальше. Я был рад, что хотя бы он уцелел, но в то же время ощущал вину за эту кровавую бойню, ведь я любил животных. Особенно птиц – символ свободы, «свободны как птицы», и все такое. Другие виды мне тоже нравились, хотя о домашних животных я знал меньше, чем о диких зверях. Увидев мертвые тела четырех бродяг, разбросанные по пустырю, я едва не задохнулся.
– Если власти не могут справиться с вредителями, я сам за них возьмусь, – сказал мне отец. – Великий человек сказал: на войне не нужно быть добрым, на войне ты должен быть прав.
Кассади закивал с глубокомысленной миной, а дядя Джэки попытался вытащить меня на кружечку пива в их компании, но я направился домой. Я обернулся на их удаляющиеся фигуры: они шли по направлению к Ганнеру, на отце была его толстая бурая куртка.

12. Визиты Ким

Когда я теряю способность управлять ситуацией, ко мне возвращаются воспоминания, и мне в моей скорлупке становится нелегко. Нечего сказать – жалкое зрелище. Я пытаюсь спрятаться в маленькой уютной нише темного колодца, оставаясь выше Сэнди и кошмарных аистов, но и не поднимаясь в отвратительную реальность этого безумного мира по ту сторону люка. Однако мое убежище становится все менее надежным. Это уже не ниша, а выступ на стенке колодца, и каждый раз, когда я сижу на нем, он становится все уже и все более шатким. Однажды он обвалится, и мне придется делать решающий выбор: карабкаться в реальный мир либо упасть в страну грез.
До недавних пор я безоговорочно выбрал бы последнее, только вот теперь это мир уже не моих грез, теперь от меня в нем зависит так же мало, как и в реальном мире…
– Приветики, Ро-ой…
Монотонные интонации и носовые звуки говорят о том, что ко мне пришла моя сестренка Ким. Чего от нее ожидать – монолог о каком-нибудь парне, приправленный безграничным, далеким от реальности оптимизмом, либо же печальное повествование о постигшем ее разочаровании, так или иначе, это будет рассказано все тем же нездоровым, напоминающим блеяние, голосом.
– У меня сейчас новый парень, он меня постарше, ну и, как бы это сказать, женат, и у них двое детишек, но он вроде как собирается от нее уходить, говорит, что, типа, больше ее не любит, ну, в общем он теперь любит меня, ну и мы собираемся снять квартиру…
Да да конечно
– … но у него еще не выплачен долг за дом, двое детишек, ответственный пост на госслужбе, и все такое, так он говорит
Когда ты поумнеешь, дура гребаная
– …но я, типа, все еще встречаюсь с Кевином, ну, не то чтобы встречаюсь, просто я тут увидела его в «Краю», ну, я была немного поддатая, в общем, я пошла к нему, на самом деле только чтобы посмотреть его новую кожаную куртку, ну а потом, слово за слово, в общем, я осталась у него на ночь, ну, у Кевина то есть… просто я вроде как жалею его, но я сказала, чтоб он не думал, что мы снова будем встречаться, потому что у меня теперь новый друг… но дело в том, Рой, понимаешь, я вроде как опять залетела, и я не знаю, что мне на самом деле нужно, иногда мне даже кажется, что я веду себя как шлюха, понимаешь, Рой? Потому что у меня вот Кевин, и этот новый друг, и еще недавно я познакомилась с одним парнем в Бастере, ну и мы пошли к нему на вечеринку, в общем я даже не знаю… может быть, я действительно… кто-то даже может подумать, что я…
Да, вот именно, и думать тут нечего, корова ты безмозглая. Ты что, опять понесла ублюдка от Тони, а, Ким? Ах ты мандавоха! Могу поспорить, опять в служебке на обоссанном матрасе… везде вонь… мухи…
– …ас малышкой все хорошо, Рой. Он сейчас у мамы Кевина, она взяла его на выходные, а маме я так и сказала, она может видеться с ребенком, у нее есть на это право…
Кевин. Кевин Скотт. Бедный Кевин, сучий кот. Породниться со Стрэнгами. Первостепенный гребаный пиздец.
Чики-пуки, чики-пук…
Кто-то идет, Ким. Я чувствую. Да-да, я слышу, как их форменные сестринские ботинки постукивают по линолеуму.
– Здравствуйте… простите, нам придется вас потревожить, нам нужно осмотреть Роя.
– Да конечно, я просто рассказывала ему кое-что…
Сестра Пэсти Деклайн пришла осмотреть меня и прервала словесный поток Ким, действующий на меня все равно что китайская пытка водой. Наплевать: сейчас я слишком устал и слишком напуган, чтобы даже пытаться продолжить охоту на Марабу. Все это становится слишком изматывающим. Слишком много всякого дерьма, слишком много, но я должен все переворошить. Я посижу здесь, на своем выступе, наберусь сил, куража – и обратно в бой.

13. Охота на аиста Марабу

Три тысячи чертей, разнести на хуй всю эту дребедень…
Что-то застряло у меня в горле. Я пытаюсь крикнуть, стоя в узком переулке в прогнившем, насквозь помоечном городке, но слова застревают у меня в горле. Мое горло вышло из строя!
Марабу загнан в угол, он держит в клюве узелок; без битвы он не сдастся. Он начинает что-то бормотать, оживая, и вдруг бросается в бегство, в панике проносясь мимо нас. Сэнди сбивает его с ног мощным маваси. Тонкие ноги зверюги подгибаются, вокруг летают пух и перья. Сэнди вскакивает на ноги, поворачивается туда-сюда с распростертыми руками и выражением невинного удивления на лице. Аист поднимается у него за спиной.
– Играй до свистка, Сэнди! Фола не было! – крикнул я. – Играем по правилам Шотландской ассоциации, наши в синих футболках.
Джеймисон обернулся, в это время Марабу – громила, ростом более шести футов – вонзил свой массивный клюв прямо ему в плечо. Сэнди вскрикнул от боли и упал навзничь. Вытащив мачете, я направился к ним, но тварь повернулась и убежала прочь, взмахивая огромными, во весь переулок, крыльями. Разбежавшись, аист взлетел, медленно набирая высоту, вырвался из тупика на главную улицу, где, едва не задев автобус, затерялся между крышами домов.
Нам крупно повезло: тварь выронила свой груз. Я осторожно приблизился, взял узелок и, аккуратно развернув его, обнаружил внутри плод величиной с мою ладонь, весь в крови, свернувшийся, как креветка.
– Мы должны предать мечу это дитя сатаны, Сэнди, – сказал я. Я взял мачете и подумал о том, кто мог породить такое существо. У него была большая голова, сплющенная ниже лба, с выступающим большим, плоским подбородком. Он смотрел с мольбой, тихо повизгивая.
Зарубить его мачете у меня не хватило духа. Вместо этого я положил его на землю и завел джип. Проехав чуть вперед по переулку, я включил заднюю передачу и проехался по свертку не раз и не два, а три раза. Раздался шмяк, я вышел из машины посмотреть на раздавленный кулек, пропитавшийся темной жидкостью.
– Делай что хочешь, Сэнди, только не смотри. Это был не ребенок, это был ебанутый ублюдок, он поднимался-наверх
наверх
–Бедный Демпси, Рой. Ты ведь помнишь Демпси?
Пусть говорят, что он грубоват…
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Глубже, в кишащий акулами океан. Какого хера мы здесь торчим? Сэнди, похоже, не жаждет обрядиться в акваланг; мы плывем на лодке вдоль побережья, наша цель – проникнуть в парк Изумрудный лес с другой стороны. Все наши усилия по обнаружению гнезда на берегу озера Торто оказались безуспешными – тварь отслеживала наши передвижения и соответственно перемещала гнездо.
К Гоусти должны были прийти из «Вечерних новостей», чтобы задать несколько вопросов о его жизнедеятельности как кэжуалса. Он послал пацанов из бэйби крю в книжный магазин «Thins and Waterstones» подрезать книжек по военной стратегии и о партизанских движениях. Они вернулись с огромной стопкой: Че Гевара, Лиддл Харт, Мошизма и тому подобное.
– Нужно произвести на них правильное впечатление, – улыбнулся он, – Доведем чертей до белого каления, мать их растак.
Убедившись, что мобилы лежат на видном месте, он окончательно успокоился. Мы стали использовать мобильную связь, чтобы отслеживать передвижения команд противника, но на самом деле эти толстожопые уроды были настолько предсказуемы, что вся тема свелась к понтам да баловству. Если овцеебы достойны хоть какого-то уважения, вонючки тупые на всю голову. Эти беспринципные уроды дошли до того, что призвали английских мудаков, чтобы те попробовали их как-то организовать. Окажись они на маленьком необитаемом острове, не смогут организовать поход на пляж, идиоты.
Насрать.
Черт… где это я?
Море. Пляж. Организационные способности Аиста Марабу.
БЛИЖЕ К ДЕЛУ, РОЙ. РАССКАЗЫВАЙ ПО ТЕМЕ, ПРИДУРОК, МАТЬ ТВОЮ.
– Эти воды заражены акулами, – сказал Сэнди, все еще не желая надеть акваланг и нырнуть. Я зацепил якорь за край рифа, до берега оставалось проплыть совсем немного, но от Сэнди шла осязаемая волна страха.
– Ты, наверное, хотел сказать, кишат акулами, Сэнди? – поправил я и тут же стал гадать: – Хотя, может быть, словосочетание «заражены акулами» тоже вполне уместно.
– Имей в виду, что, будучи спортсменом, я не употребляю наркотики. Я никогда не колюсь чужими шприцами и всегда практикую безопасный секс. Я не инфицирован ВИЧ. Я говорю это, чтобы мы оба больше узнали друг о друге, понимаешь?
– Как тебе угодно, Сэнди.
– Я никогда не охотился на львов, Рой, это все брехня, – и он глумливо ухмыльнулся.
Похоже, я крупно попал, не меньше чем на той стороне. Следующее мгновение оборвалось, и я снова оказался в переулке, а рядом со мной богомол в белом парике и с помадой, наведенной на паучьи челюсти, его лапка сжимает красную карточку. Сэнди срывает с себя майку и чуть не в слезах поворачивает прочь с переулка; Дидди утешает его, а Доусон качает головой с гримасой отвращения на лице. Богомол записывает его имя в черный блокнот, на котором проставлено: «Молодежь в Азии». И тут я почувствовал брызги на лице, и мы снова в океане.
С трудом натянув акваланги, мы готовимся нырнуть в чистые светло-голубые воды вокруг рифа. Мы доберемся до берега, а значит, зайдем в Изумрудный лес с другой стороны. Это был рискованный план, так как из провианта и оружия с собой мы сможем взять только то, что унесем на себе.
Я неважно себя здесь чувствую: в ушах звенит, а в носу какой-то странный стерильный запах. Пахнет больни… на хуй, на хуй. Все под контролем. Под контролем. Сэнди опять в порядке, он мой напарник, мой проводник. Мы с Сэнди охотники, мы знаем, что делаем.
И тут Сэнди сказал такое, от чего у меня резко участился пульс, свело живот и мышцы ануса. Когда мы уже были готовы нырнуть с правого борта, он посмотрел на меня и улыбнулся:
– Мы входим через выход.

14. Победители и побежденные

Если бы мой старик узнал, кто покоцал Уинстона II, он прикончил бы меня на месте. Он еще больше оберегал покалеченного пса и старался не выпускать его из виду. На Уинстона нацепили что-то вроде намордника, чтобы этот псих не расцарапал себе все раны. В природе животное бы не выжило; я был обеими руками за природу.
Уинстон II страдал, конечно, но мне этого было мало. Я хотел, чтобы Уинстон отошел в мир иной. Изуродовать-покалечить, как он меня, – было недостаточно. Мое первоначальное раскаяние довольно быстро улетучилось. Я должен был разделаться с ним раз и навсегда. К этому решению меня привела девица, которую я тогда трахал.
Ее звали Джули Синклер. Она жила в Драйлоу с матерью и сестрой. Трахалась она, как я помню, совсем не дурно. Мы фачились в ее комнате, а потом выходили посмотреть телик вместе с мамашей. Иногда я подумывал, не то что бы всерьез, а так, скуки ради, не присунуть ли заодно и мамаше с сестренкой. На самом деле мне нравилось бывать у нее дома – там хотя бы можно было ящик спокойно пободать.
Никаких серьезных чувств к Джули я не испытывал, но уважать – уважал. Она просто хотела трахаться и трахалась, сколько влезет, но никогда не терялась и душу никому не раскрывала. Мы подходили друг другу: я не пытался в ней разобраться, а она не липла ко мне, как некоторые шлюхи. Короче, однажды, после очередного фака, она спросила меня про шрамы на ноге. Это заставило меня снова задуматься об Уинстоне II и вспомнить, как ненавидел я этого монстра и сраную семейку, которая его пестовала. Петарды я еще не выбросил.
Трахаясь с Джули, я часто думал об острове Крамонд, где я залез на нее в первый раз. Это небольшой островок, меньше мили от берега, в устье реки Форт. Туда можно добраться пешком, пока прилив не отрежет его от материка. Смотреть там не хрена: несколько дотов времен Второй мировой, полные пивных банок и использованных гондонов.
Местные парни приводили сюда девиц и дожидались прилива – приходилось ночевать на острове. Это была проверенная тактика. Мне об этом нашептал Тони. В то время я уже был топ-бой и редко встречался с Брайаном и всей тусой, но как-то раз мы с ним, Джули и ее подругой забрались на этот остров и «сели на мель». Кончилось это тем, что мы их трахнули.
Вот туда я и решил направиться, прихватив Уинстона II.
К счастью, на работе я мог взять отгул – у меня уже накопилось много часов переработки. Я показывал придуркам в офисе, как пользоваться новыми операционными системами, которые я установил на головной комп. От того, что я постоянно пялился на дисплей, у меня стали болеть глаза. Проверка зрения показала, что мне нужно носить очки, но я не собирался становиться очкариком: во-первых, это еще больше развило бы мою стеснительность, во-вторых, я бы стал копией моего отца.
В пизду гребаные очки.
Я заказал себе контактные линзы.
Я взял отгул, чтобы подобрать линзы, и в тот же день отправился домой за Уинстоном. Никто не знал, что у меня выходной: я подгадал так, чтобы никого, кроме Уинстона, дома не было.
Мы прогулялись по району, пересекли поле для гольфа, мимо отеля «Коммодор» и по набережной дошли до берега. С собой у меня была большая лопата, штык завернут в бумажный пакет. Я взглянул на пса в пластмассовом наморднике, и мне стало жаль его. Это не жизнь для животного. Уинстон II представился мне щенком, а потом чуть ли не преданным другом. Я мог бы повернуть, если бы пронизывающий восточный ветер не задул с устья и не обжег мою искалеченную ногу.
Вот тебе лопатка, вот ведерко – иди, резвись на берегу.
Было еще достаточно рано – тихое осеннее утро, на всем побережье ни души. Начинался отлив.
Я повел Уинстона II к острову. Его лапы оставляли четкие следы на мокром песке. Плевать – мои подошвы и собачьи следы скоро смоет вода.
Мы дошли до острова, и я привязал пса на ржавый крюк, как будто специально вбитый в бетонную стену дота.
Вокруг свистел холодный ветер. Я снял намордник и пристроил на заштопанную морду Уинстона целый набор петард и фейерверков. Крепко-накрепко обтянув все упаковочным скотчем, я снова надел на зверюгу намордник и застегнул ошейник. Уинстон жалостливо попискивал, как делают собаки, когда пересрутся.
Уинстон II стал вырываться; тут я заметил, как на крышу дота села маленькая птичка. Это была малиновка – ранний символ христианства…
…Секунду или две я поразмышлял о значении символов, христианском всепрощении типа: «Подставь другую щеку» и прочей чепухе. Но в этот бред уже никто не верит. Ты один против всего мира – вот как обстоят дела, даже правительство это признает. Налетел ветер и снова обжег мои старые раны. Нет, Уинстон должен умереть. В понятиях христианства это можно назвать справедливой войной.
…Какое-то время я просто смотрел на пса. Выглядел он странно: одинокий глаз поблескивал сквозь упаковочную ленту, трубки цветного картона и натянутый поверх всего пластмассовый намордник. Его трогательные, но тщетные поскребывания передними лапами прекратились; вот прикол – теперь он просто лежал на боку и тихо пыхтел.
Казалось, он почти доволен.
Я с размаху пнул ботинком по отороченным мехом ребрам гордости двора…
НА, ПОЛУЧАЙ
ГРЕБАНЫЙ ДЕТОУБИЙЦА
СДЕЛАЛ МЕНЯ КАЛЕКОЙ НА ВСЮ ЖИЗНЬ
НЕ ПРЕДАВАЙ УИНСТОНА НЕ ГОВОРИ, ЧТО ЭТО ОН
ПОШЕЛ ТЫ НА ХУЙ, ПАПАША
МУДАК
СОБАКУ ДОЛЖНЫ БЫЛИ УСЫПИТЬ
ВОТ ЗНАЧИТ, ЧЕГО Я
СТОИЛ, – БЕСЦЕННОЕ ДИТЯ!
УНИЧТОЖИТЬ
УНИЧТОЖИТЬ
Уинстон… Уинстон… мальчик мой
Что с тобой, мальчик мой?
Что такое?
Мой верный друг, Уинстон…
Синие бумажные запалы фейерверков торчали из прорезей намордника. Я зажег пару и, следуя инструкции, отошел подальше. Уинстон II, к сожалению, инструкцию проигнорировал.
КАКОЙ НЕУКЛЮЖИЙ МАЛЬЧИК
Небольшой взрыв – и алая кровь окрасила пластмассовый ошейник. Пес беззвучно вырывался. Я подошел, чтобы рассмотреть получше. Тут из головы Уинстона со свистом вылетела ракета, оставив оранжевый искрящийся след…
…так это же Крипто, собака Супербоя… этот пес умел стрелять из глаз тепловыми лучами… лучше бы он дал мне надеть на него плащ…
…Уинстон слепо рвался с привязи…
…Потом был более мощный взрыв. Из-под намордника полетели обуглившиеся куски мяса, плеснула кровь, и собака повалилась навзничь. Ветер донес невыносимый запах, меня аж передернуло; он был все же слабее и чем-то отличался от аромата Гордона. Мне послышался шум, я обернулся – берег пуст. По ту сторону острова виднелась рыбачья лодка, но она была слишком далеко.
Теперь у Уинстона как будто и не было головы; только тлеющие угли вперемешку с расплавленным пластиком.
Кто это с тобой сделал, Уинстон? Покажи мне Покажи кто
Уинстон Уинстон
Кто это сделал?
Кто поднял руку на Уинстона?
Скажи нам, кто это был?
Скажи
Уинстон Уинстон Уиналот Всем известно, ты – проглот.
Уинстон Уинстон Уинстон Получай.
Кто это сделал?
Нечего
Тебе сказать,
Так заткнись,
Ебена мать.
Насвистывая «Четвероногого друга» Роя Роджерса, я тащил смердящий, обугленный труп собаки в другой конец острова, откуда не видно Эдинбургского побережья. Я бросил тело на мокрый песок, взял лопату и начал копать. Пришлось снять круглую металлическую табличку с надписью УИНСТОН и адресом на обратной стороне. Вот что старик говорил о тезке этого пса: на войне не нужно быть добрым, надо быть правым.
Вот яма, которую я выкопал; я покосился на труп и оглядел побережье. Скоро начнется прилив. Я услышал какое-то шебуршание и чуть не обосрался, увидев, что пса дико затрясло. Недолго думая, я спихнул его в яму и стал забрасывать песком. Песок все время скатывался, но движения становились все менее резкими, борьба затихала.
Я забрался на пункт наблюдения и смотрел, как наступает прилив, как остров окружает вода, заливая могилу Уинстона. Я слез и побежал на берег. Мне нужно было торопиться, пока море не отрезало меня от большой земли, – вода уже начала покрывать неровное песчаное дно.
Лопату я зашвырнул поглубже в лес, около реки Алмонд. Там, где она впадает в устье Форта, стоит деревушка Крамонд. Я зашел в деревенское кафе. Заглянула старушенция с тявкой – типа перья на проволочном каркасе. Собачка на меня фыркнула, я снисходительно похлопал ее по холке:
– Обожаю собак, – сообщил я старушке.
Я немного посидел, посушил на батарее подмокшие края штанов. Потом я вышел, выбросил табличку Уинстона в реку и направился обратно в район, заглянув по дороге в «Коммодор» на кружечку пива. Затем я дошел до Сильверноуз и опрокинул пивка в гольф-клубе. После чего я сел на автобус, доехал до центра и прошелся по магазинам. В «Иксайле» я нарыл ничего себе футболку и около пяти отправился домой.
Когда я пришел, все уже были дома. Я постарался проникнуться царившей вокруг мрачной атмосферой, хотя это было и непросто. Старик все время повторял:
– Но не мог же он просто взять и испариться… собака не может просто так исчезнуть с лица земли…
Может, папа.
Может.
Уинстон совершил ошибку. Он доебался до Роя Стрэнга. А до Роя Стрэнга доебываться нельзя.
Отец начал расследование: он угрожал соседям, подвергал их перекрестному допросу, изводил местных копов, расклеивал в безумных количествах ксерокопии с фоткой Уинстона (грязное, смазанное изображение ужасно походило на Уинстона в его предсмертном состоянии) на фонарных столбах и в магазинах и бесился, когда дети их срывали. И все безрезультатно.
Уинстон II исчез.
Отец поклялся, что больше никогда не заведет собаку, но, когда мы с Ким под Рождество притащили ему щенка немецкой овчарки, он растаял. В отличие от своих предшественников, это была сучка.
Он назвал ее Мэгги. Мэгги была хорошая собака. Никогда мне ничего
выше
выше
выше
– Рой, ты шевельнулся еще раз! Доктор Госс будет тобой очень доволен.
– говорит Патриция –
– За это я поставлю тебе кассету твоей мамочки. У нее такой приятный голос.
Патриция, пожалуйста, не надо. Лучше поговори со мной. Расскажи мне, с кем ты трахалась, или что показывали по телику, да что угодно, только не эту…
Пусть говорят, что он немного грубоват…
– Был бы у меня такой голос…
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
обратно в прострацию. Вода, мы идем по воде, но промок я только до лодыжек. Бред.
Мы с Сэнди карабкаемся по крутому склону Зеленого холма. Идти долго, но с вершины открывается превосходный вид на озеро Торто. Мы вынимаем бинокли. Вся панорама залита розовым; фламинго на воде – это потрясающее зрелище. От стаи доносятся крики, напоминающие звук трубы, или горны футбольных фэнов, или клаксоны машинок в Луна-парке…
Немного спустя Сэнди, не отрываясь от бинокля, говорит:
– Смотри, Рой, левее.
Группа аистов Марабу, примерно около дюжины, вперевалку двигалась по берегу озера, прямо к колонии фламинго.

– Что если бы тебе пришлось трахнуться с девочкой, Ивона, ну представь; то есть я не спрашиваю, стала бы ты с ней трахаться или нет, просто предположим, что тебе надо ее трахнуть, чем бы ты это делала, пальцами или языком? – докапывался Оззи и стал пихать свой палец в кулак и быстрыми змеиными движениями высовывать язык. Девица пожала плечами и уставилась в землю.
– Отъебись ты уже, Оззи! Давай, пошли! – закричал Демпс.
Я должен был ее увидеть. Мне было это необходимо. Нам нужно было вернуться.
– Может, поцелуешь меня, а, Ивона? – не унимался Оззи. Он наклонился к ней, она отвернулась, но он все лез; в итоге она застыла и позволила поцеловать себя в губы. Лексо громко улюлюкал и пил «Карлсберг особое» – молодой отдал ему свою банку.
– Не так уж и страшно, правда? – сказал Оззи. – Как в Новый год. На Новый год все целуются с незнакомыми на улице, везде. Как славно быть милым… а сиськой не мелькнешь, а, Ивона? Ну, ради пацанов!
– Да отъебись ты, Оззи! – сказал я.
– Заткнись, Стрэнжи, – рассмеялся он, – я просто предлагаю Ивоне выбрать: мелькнуть сиськой или поехать с нами на вечеринку. Ну так, что, Ивона?
Дрожащими руками женщина расстегнула несколько пуговиц на своей блузке – на нее было жалко смотреть – и, быстро вытащив грудь, прикрыла ее. Оззи заржал, Лексо с отвращением отвернулся.
Вдруг Ивона вскочила на ноги, и только тогда я понял, что произошло, – Лексо дал молодому по роже.
Когда его кулак дошел до цели, голова парня затрещала. Он стоял с улыбкой и, не разжимая кулаков, резко рассекал воздух, останавливая удар в сантиметре от лица этого придурка. Молодой прикрывал лицо рукой, продолжая сидеть, он трясся от боли и страха. Я хотел, чтобы этот урод поднялся и побежал, или дал Лексо сдачи, предпринял хоть что-нибудь, а не сидел как баран. Мужик постарше отвернулся и закрыл глаза.
– А такое видел, а, приятель? – рассмеялся Лексо. – Слишком много пьешь, от того и тормозишь. Уверен в свое время, ты был суровым соперником, а?
Прикрывая лицо руками, этот придурок выдавливает из себя жалкую улыбку. Лексо играючи бьет коротким правым по руке, прикрывающей лицо.
– А вот так… вот так… – говорит он и шлепает парня по лицу левой, – а теперь вот этой… – смеется он, помахивая рукой. – И опять, и снова. – Он опять с отвратительным хрустом бьет левой по лицу молодого, а потом еще раз правой.
Глядя на все это, я уже готов был запинать урода напрочь: ну что он сидит на скамейке, как полный мудак, и со спокойствием овцы выносит незаслуженное наказание; уж лучше вырубить его по-быстрому, чтобы избавить от такого унижения. Мне нужно идти, я должен ее увидеть. Молодой обеими руками обхватил голову, но Лексо потерял интерес, он наблюдает за Оззи, который обжимает Ивону. Я смотрю на старика и пожимаю плечами – он, похоже, напуган. Я пытаюсь послать ему импульс, мол, все в порядке, тебя никто не тронет.
К нему подходит Лексо, вынимает бумажник и сует в руку пятерку:
– Твоему приятелю, на опохмелку. Болеутоляющее, – улыбается он.
– Я чеканил монеты в Розисе, – говорит старик, принимая деньги.
– Руки у тебя сильные, – улыбается Лексо.
– Министерство обороны. Это была альтернативная служба, – говорит он.
– А ты не знал такого Бенни Портеуса?
– Да… конечно, знаю! – глаза старика загорелись.
– Он мой дядя. Он тоже чеканил монеты в Розисе.
– Мы с Бенни работали вместе много лет! А я Алек. Эк Лоусон, передавай привет своему дяде. А чем он занимается? Где работает?
– Ничего не делает. Дурью мается.
– Это на него похоже. Так не забудь – Эк Лоусон!
– Не забуду, Эк, – сказал я, мне нужно было идти.
– Смотрите мне тут! – рявкнул Лексо, и мы вернулись в машину. – Что ты там вытворял с этой старой сукой, грязный ублюдок? – потешался он над Оззи.
– Могли бы прихватить ее с собой, посмотреть, как бы нашей шлюшке понравилось, если бы эта синюха стала ее облизывать, – осклабился Оззи.
Я прямо видел, как в голове у Лексо прокручиваются варианты.
– Итак, – сказал он, – нам нужна дисциплина, мать вашу. А то все как-то сложновато, опять же копы.
– Это же полный бред! Они еще могут позвать полицию. Этот синечина легко может заявить… на хуй тебе это нужно? – сердито заворчал Демпс.
Мы сели в машину. Мы возвращались к ней. Пожалуйста, пусть она будет жива.
– Никаких копов они звать не станут, придурок ты худосочный, – с издевкой отпарировал Лексо.
Лексо повернулся к нам, сверкнув широкой улыбкой.
– Это всего лишь небольшая прелюдия, для повышения тонуса, чтобы как следует оттаращить нашу шлюшку!
Мы с Демпсом сидели на заднем сиденье, я взглянул на его лицо: рот искривлен, а зубы скрипели так, что было слышно; глаз не видно из-за длинной челки. Мы вернулись к нему на квартиру примерно через час после того, как отчалили.
Пока мы шли по лестнице, меня мучили кошмары, я дико боялся, что она повесилась, пытаясь высвободиться.
Меня аж трясло. Я взглянул на Демпса, он отвел глаза. Оззи открыл дверь на кухню. Она была там. Какую-то секунду она была настолько неподвижна, что, казалось, будто она висит. От невыносимой волны ужаса, прошедшей сквозь меня, я едва не закричал, но тут она повернула голову и посмотрела на нас глазами, полными страха и мольбы. Она все еще была жива.
Мы сняли ее со стула, но обратно в спальню не повели. Вместо этого Лексо притащил оттуда матрасы и разложил их на полу.
– Здесь лучше, – улыбнулся он, – в перерывах между уроками сможем смотреть мультики.
Я ничего не употреблял, а вот Лексо и Оззи схавали по таблу экстазина, и все трое снюхали по паре дорог спида каждый, так что мы просто решили оставить ее при себе и иметь, сколько влезет. Я вымучил еще один разок, а вот все остальные фачили ее ночь напролет. Демпси и Лексо вставили ей одновременно в обе дырки.
– Я чувствую твой перец, Лексо, – ловя воздух, сказал Демпс.
– Я твой тоже, – подтвердил Лексо.
Демпси поставил на видаке «Лучшие голы Хибз», и мы смотрели, как Джордж Мак-Класкт разделал Данферм-лайн на их же поле.
– Выебывается много… – прокряхтел Лексо, едва ли не в сотый раз за эту ночь выпуская заряд ей в прямую кишку. Когда нам надоедало ее по-всякому фачить, мы смотрели видак или ставили музыку. Так мы посмотрели «Кошмар на улице Вязов-2», у Демпса была кассета.
Утром мы заставили ее принять душ, а потом полежать в ванне, проследив, чтобы она тщательно подмылась. Она стала такой покорной сломанной и несчастной, что я пожалел, что мы ее не прикончили. Она скрестила ноги и прикрывала грудь руками, как делали узницы в фильмах про концлагеря. Тело ее, всегда такое красивое, гибкое, соблазнительное, когда она танцевала в обтягивающей легкой одежде, теперь казалось разбитым, испорченным, костлявым.
И тогда я понял, что мы наделали, что мы на себя взяли. Красота ее была не во внешности и не в физической привлекательности, а в том, как она двигалась, как преподносила себя. Ее уверенность, гордая осанка, живость характера, бесстрашие, нечто даже более основательное и менее поверхностное, чем все эти качества, делали ее красивой. Это была ее суть, ее мироощущение.
Как мы посмели? Мы не понимали… я не думал… Всё, хватит. Отвлекись на минуту. Иди
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
настолько глубоко, что я вижу Сэнди Джеймисона, который сидит возле нашей палатки на лесистом склоне, террасами поднимающемся от озера.
– Сэнди, старичок, а ты думал, чем заняться после того, как все это кончится?
– В итоге, думаю, займусь чем-нибудь подобным. Мне хотелось бы до какой-то степени оставаться в игре…
Видишь ли, не могу представить, как я сижу, потягиваю пивко в пабе. Мне не хватало бы всей этой cameraderie, это не просто ванна, в которой кроме тебя еще несколько голых мужчин… что-то не так, Рой?
– Пойду пройдусь, Сэнди, или поищу хвороста для костра, – сказал я. Я нервничал, мне было не по себе, я хотел избавиться от всего этого.
– Супер-дырка! – крикнул Сэнди и подмигнул мне, когда, раздраженный, я стал удаляться. О чем это он?
В полусознательном состоянии я все шел, пока не обнаружил, что удаляюсь все дальше в лесную чащу. Тогда я присел на корточки на полянке и попытался собраться с мыслями. Однако мысли уносили меня обратно, к моему прошлому, уносили к воспоминаниям о другом мире-назад– наверх,
в другой мир.
что это за мир?
Город. По пустынным улицам города едет машина.
Неприятно резкий дневной свет.
Мы довезли ее до центра, и она пошла домой. Чтобы сообщить в полицию, ей понадобилось несколько дней. Мы отрепетировали нашу версию – «честно-откровенно». Мы выпивали, употребляли наркотики, в общем, у нас была вечеринка. Она была непрочь повеселиться, и двое из нас имели особый успех. Только утром, когда мы стали в шутку называть ее грязной шлюшкой, она обозлилась, ее всю перекосило, и у нее начался этот бред с изнасилованием. Мы избавились от всех видеокассет, которые смотрели, и записей, которые слушали той ночью, чтобы она обломалась, если расскажет копам.
Нас вызывали на допросы, но все мы были тертые калачи, ветераны отказа. У них не было шансов вытянуть из нас хоть что-либо, тем более в присутствии нашего адвоката. В защитники мы наняли Конрада Дональдсона. К. А. Дональдсон – лучший в городе адвокат по уголовным делам – уверил нас, что состава у них нет. Нам оставалось только сдерживать свои нервы. Хотя формально нам было предъявлено обвинение, нас это особенно не беспокоило. Копы зря теряли время, они работали без души. Больше всего меня осуждали мои домашние.
– Ну вот, дожили, мой мальчик – извращенец, – говорил отец, – Больной человек, обыкновенный преступник, знаешь-понимаешь.
– Да она же сама, пап… ну и Лексо немного переборщил, но она все это начала… она сама хотела… – оправдывался я.
Помню, как Бернард поднял бровь и скорчил недовольную гримасу на своей пидорской харе. Уж гомиков это касается в последнюю очередь. Я хотел уничтожить этого сладенького, вычеркнуть его из жизни. Однако мама поспешила на мою защиту:
– Наш Рой не из таких, Джон! Не такой он человек!
– Да заткнись ты Вет, знаешь-понимаешь, замолчи! – рявкнул отец, глаза его побагровели. Он повернулся, и я почувствовал, как ко мне возвращается детский страх перед этими безумными фонарями, которые будто просвечивали меня насквозь, зондировали мою душу… – Я задам тебе один вопрос, и больше ничего спрашивать не буду. Ты трогал эту девочку? Ты обидел ее?
– Папа… да все не так было… я ее не трогал… я просто был там, когда она на всех тыкала пальцем. Эта девица, она безумная, накачалась наркотиками и хотела трахнуться со всеми сразу. А потом, утром, кто-то назвал ее шлюхой, я, конечно, понимаю, так нехорошо, но она обозлилась и стала вымещать на всех и каждом. Я-то ее пальцем не тронул…
– Вот как это было! – заорала мама на Джона. – Это же шлюха! И эта шлюха хочет разбить моему мальчику всю жизнь! А ты будешь стоять и слушать, как эта шлюха поносит твоего сына, твою плоть и кровь!
Джон сам насаждал дома эти идеи, он всегда говорил, что Стрэнги должны держаться друг за друга, и Вет усвоила основы этой высокой морали.
– Я этого не говорил, знаешь-понимаешь, я – ничего такого… не имел в виду, знаешь-понимаешь, я совсем другое имел в виду…
– Он хороший парень, Джон! Работает… с компьютерами… машина будущего. Мы учили его только хорошему! Во всем виноваты эти уроды, с которыми он связался, эти футбольные придурки…
Глаза отца вспыхнули, как огни рампы, а кадык заходил, как буй в бушующем море.
– Надо с ними переговорить, мать их растак… пойду возьму свой дробовик…
К счастью, рядом оказался Тони, он приехал с сыном, малышкой Серджио.
– Нет, Джон, не стоит. Любое вмешательство только усложнит ситуацию. Дело в суде, это может только навредить.
Пока отец медленно постигал смысл сказанного, лицо его подергивалось. Потом он задышал учащенно, и я решил, что сейчас он ударит кого-нибудь из нас, но тут он, похоже, успокоился.
– Навредить делу… и то верно, Тони… н-да. Хорошо, сидим тихо. Стрэнги будут биться в суде, там и посмотрим, кто кого, да-да, в суде, знаешь-понимаешь.
Он сжал мне руку, в пылу едва не поломав мне кости.
– Я просто должен был спросить. Я должен знать наверняка. Хотя я в тебе и не сомневался, ни на минуту. Я просто должен был спросить, чтобы услышать это из твоих уст, да-да, из твоих уст, знаешь-понимаешь. Ты ведь меня понимаешь, сынок?
Я кивнул. На самом деле едва ли я понимал вообще что-либо. Я не понимал, от чего мне так плохо. Я возненавидел эту шлюху, я возненавидел всех, кто до меня доебывался. Я был против всех. Я, Рой Стрэнг.
Я не понимал, почему, когда бы я о ней ни подумал, мне хочется сдохнуть.
Я же ничего такого не делал.
– Мы очистим твое честное имя! Мы будем держаться все вместе, мы – Стрэнги! Мы победим! Рой, Вет, Тони, мы победим!
Помню, как он потрясал в воздухе кулаком.

17. Терпимость «ноль»

Много воды утекло, пока дело не попало в суд, и конца-края видно не было. Работать я не мог, поэтому взял отпуск за весь год и месяц просидел дома. Ким составила мне компанию: ее застукали, когда она залезала в кассу, и уволили из булочной. Мы сидели дома и курили сигарету за сигаретой. До этого я никогда не курил, хотя бы потому, что дома у меня курили все. Мне не нравились курильщики, сигареты я называл «пидореты», и мне казалось, что их курят только пидоры и грязный, прогорклый, смолистый дым окутывает их.
И вот, пожалуйста, я сам закурил.
Никогда еще я не чувствовал себя таким опущенным, таким опустошенным. Сидеть, смотреть телик – вот и все, на что меня хватало. Ким беспрерывно говорила, повествуя исключительно о своих парнях. В итоге я перестал понимать, что она говорит, не мог разобрать слов, и единственное, что я слышал, было беспрерывное эээууууэээээуууу-уэээээууу – монотонный носовой звук на заднем плане. Такой вот непрекращающийся, набивший оскомину саунд-трек к моей депрессии.
Куда бы я ни пошел здесь, в районе, даже выйдя в магазин, я чувствовал, как все смотрят на меня, и я знал, что они шепчут себе под нос:
– Тупорылый Стрэнг – животное, мутант, психопат пизданутый, насильник, падаль…
Выходил я как можно реже.
Но не мог же я всю жизнь просидеть взаперти. Меня это ужасно угнетало. Я пытался поддерживать контакты с пацанами по телефону, но Лексо и Оззи было не застать, они постоянно тусовались, устраивали махачи, ходили на вечеринки, как будто им по хую, что там произошло. Демпс, как и я, засухарился. Услышав мой голос по телефону, он вешал трубку. Потом он перестал подходить, а вскоре и вовсе отключил линию.
Я чувствовал себя узником этого грёбаного психдома. Днем меня доставала Ким, но депрессия примирила меня с ее нытьем, к тому же это еще была хуйня по сравнению с тем цирком уродов, представления которого начинались, когда мама приходила от стариков, у которых она работала, а отец возвращался из магазина Джона Мензиса. Он обычно приходил попозже, так как при первой же возможности брал сверхурочные. К счастью, Бернард наконец-то снял квартиру, зато Тони захаживал к нам частенько.
Однажды папа вернулся с работы в особенно приподнятом настроении.
– Поймал тут одного малолетнего ублюдка, хотел спереть комиксы. Он сразу в слезы, разревелся, знаешь-понимаешь. С этого все и начинается, Вет, вот они – уголовные элементы, знаешь-понимаешь.
– Несчастный малыш…
– Я ему говорю, ты, говорю, еще не вырос, а уже обманываешь, воруешь. А сам еще от горшка два вершка, знаешь – понимаешь!
– Какая до-са-а-да… – застонала Ким, – совсем еще ребенок…
– Да ну, не в этом дело, Ким. Я сделал это для его же блага. Психология, Ким, тут понимать надо, психология: отпустишь в первый раз – он так ничему и не научится. Доброта в строгости, знаешь-понимаешь, в строгости доброта. А что, надо было попросту отпустить его? А что если бы кто-нибудь увидел? Я бы потерял работу. Так надо было отпустить? Я тебя спрашиваю? Я должен был отпустить его?
– Нет… но… – запротестовала Ким.
– Никаких «но»! Если бы я лишился работы – что бы тогда с нами стало? Слава Богу, есть здесь хоть один человек, который может как следует справиться со своей работой! Знаешь-понимаешь!
Такой вот бред происходил беспрерывно.
Но хуже всего было то, что старик смотрел гребаный телик всю ночь напролет, создавалось впечатление, будто он вообще не спит. Страдая бессонницей, вызванной депрессией, я спускался в гостиную и находил его там бодающим ящик. Малейший шум с улицы, и он бросался к окну посмотреть, что там происходит. Он постоянно пополнял свои файлы и даже завел новую папку для жителей дома напротив.
Я решил еще раз ознакомиться с плодами его трудов.

23/8 МЭНСОН
Донна (17 лет): мать-одиночка
Соня (меньше полугода): дочь
Мне всегда жаль этих молоденьких девиц, хотя большинство из них идут на это ради квартиры, которую им выдают гребаные коммунисты из горсовета. Девица вполне приличная, ребенок всегда чистенький. В таких ситуациях обычно возникает опасность наркотиков, слишком много подонков увивается за девицами с квартирой.
Вердикт: возможная угроза наркотиков. Продолжать наблюдение.

Папа стал членом общества под названием «Муирхаус против наркотиков», председателем которого был Джеф – отец Брайана, а секретарем – Колин Кэссиди. Джеф, видимо, и не подозревал, во что он вписывается, когда принимал этих придурков.
– Я собираю информацию, да-да, у меня есть подробные файлы на многих жителей нашего района. Я pqtob предоставить их в распоряжение нашего общества в любой момент, – выпалил однажды мой папаша.
Общество против наркотиков стало для отца постоянным предметом для обсуждения.
– Я считаю, Джеф, что дела в Муирхаусе дошли до того предела, когда уже пора снять розовые очки и принимать серьезные меры. Выживать из района всякую шваль – это не решение, горсовет все равно засунет их обратно. Все, что нам нужно, – это пятеро молодцов с дробовиками, как у меня. Нужно просто пройтись по району и разнести их всех в клочья, знаешь-понимаешь, на корм собакам. Вот это я понимаю, так бы и поступили в нормальном мире.
– Э… да, Джон, – нервно отвечал Джеф, – но мыто живем в ненормальном мире…
– Кому ты это говоришь! Вот, пожалуйста, мой сын: работает, спец по компьютерам, а в районе на него смотрят как на прокаженного, и все из-за какой-то шлюхи. А вокруг ошиваются всякие джанки; копы их охраняют, а гребаный горсовет платит им пособие и носится как курица с яйцом! Дробовик – вот единственно правильное решение, дробовик, знаешь-понимаешь! И вот что я тебе еще скажу, Джеф: я бы прикончил всю эту шваль наркоманскую, а потом пошел бы прямиком в горсовет и расправился бы со всеми этими мудаками! Вот так, будь уверен! Наркоманы, матери-одиночки – всё это только симптомы болезни, да-да, всего лишь симптомы, знаешь-понимаешь. Источник же заразы заседает в городском муниципалитете. Ох, ублюдки, дождутся они у меня!
Идти мне было некуда, но, когда начинался этот бред, дома я тоже не мог находиться.
В итоге я рискнул и, выйдя из дома, сел на автобус до центра. Я прогуливался по Принцесс-стрит, когда мое внимание привлекли несколько огромных черных плакатов с большой белой Z посередине. Они были расклеены на щитах вдоль улицы со стороны сада.
На первом было написано:
ТЕРПИМОСТЬ «НОЛЬ»
Z.
У МУЖЧИНЫ НЕТ ТАКОГО ПРАВА.
Мне показалось, будто кто-то сильно ударил меня в живот: мне было не вздохнуть, казалось, кровь перестала поступать в голову. Я стоял на Прицесс-стрит, меня трясло.
– ЧТО ОНИ ПОНИМАЮТ! ОНИ ЖЕ НЕ ЗНАЮТ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ! ОНИ НЕ ЗНАЮТ, КАК ВСЕ БЫЛО! – неожиданно для себя заорал я, привлекая недоуменные взгляды украдкой посматривающих на меня торговцев и туристов, которые расступались, чтобы обойти меня. Группа японцев остановилась на несколько секунд, и один даже щелкнул меня на фотик, будто я уличный артист, разыгрываю перед ними представление.
– ИДИТЕ НА ХУЙ, УБЛЮДКИ УЗКОГЛАЗЫЕ! ПАЛАЧИ, МАТЬ ВАШУ! – заорал я. Они повернулись и поспешно ретировались, наверняка кроя меня по-японски.
Я успокоился и пошел дальше. Вдоль всей Принцесс –стрит были расклеены эти гребаные плакаты. Каждый слоган ракетой разрывал мне голову, но я не мог пройти мимо, не прочитав их:
ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЕ СИЛОЙ –ЭТО ПРЕСТУПЛЕНИЕ.
Z.
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ.
КОГДА ОНА ГОВОРИТ НЕТ –ЭТО ЗНАЧИТ НЕТ.
Z.
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ.
Были еще и другие, с фотографиями детей. Детей, которые уже имели несчастный опыт сексуального насилия, из чего следовало, что наш поступок сравним с тем, что эти больные уроды вытворяют с детьми… с тем, что произошло между мной и Гордоном там, в Южной Африке… когда я хотел пожаловаться, а он говорил, что я грязный мальчишка и мне никто не поверит…
НЕТ
Перебежав улицу, я оказался на Роуз-стрит и зашел в первый попавшийся паб. Молодой бармен взглянул на меня с опаской, видимо, он признал во мне одного из кэжуалсов. Я заказал двойной виски и зыпил залпом. С непривычки меня сразу стало мутить, пил-то я в основном только «Беке». Я оглядел пивнуху: все стены были обклеены фестивальными афишами, анонсами этих пиздошоу, на которые ходит одно мудачье. И тут я снова увидел плакат с литерой Z, двумя играющими девочками и надписью:
К ПЯТНАДЦАТИ ГОДАМ ОДНА ИЗ НИХ
УЖЕ ПОДВЕРГНЕТСЯ
СЕКСУАЛЬНОМУ НАСИЛИЮ
Z.
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ
Я прямо вылетел из паба и заглянул в следующий, пот лился с меня градом, в голове бил колокол. Я осмотрел стены – никаких Z.-плакатов. Я заказал виски и «Беке» и присел за столик в углу. В пабе было полно народу – время обеда. Я был настолько погружен в собственный мир, что не обращал внимания на окружавший меня гул голосов.
– Что, не отдыхается, Рой? – Я обернулся и увидел перед собой седого краснолицего мужика в костюме и при галстуке. Это был мистер Эдварде, мой босс, скорее даже, босс моего босса.
– Э… ну да…
– Я просто подумал, что на время отпуска ты мог бы найти место поэкзотичнее, чем ближайший к офису бар, – самодовольно ухмыльнулся он.
Я даже не сообразил, что нахожусь в двух шагах от работы. В «Скотиш Спинстерс» работали ужасно скучные уроды, я никогда не общался с этими тусклыми слизняками из среднего класса.
– Э… ну да…
– Да, простите, это Рой… ммм… Рой. Он работает в отделе Колина Спроула, – обратился Эдварде к здоровенной корове в костюме и с тоннами макияжа на лице; рядом стоял худой мужичишка в «двойке», с темными набриолиненными волосами и в усах.
Мы обменялись кивками.
– Рой и его ребята отлично справляются со своей миссией – вытащить нас из каменного века в новую, захватывающую эру безмятежности и новейших технологий, не так ли, Рой? – сказал он звучным театральным голосом, который является необходимой принадлежностью эдинбургского буржуа, желающего поупражняться в остроумии.
– Э… ну да… – протянул я под дружный смех.
– Так вы из команды Колина Спроула из отдела С. У.? – спросил набриолиненный мудак, как будто он чем-то недоволен. Что бы они ни говорили, этот резкий голос всегда звучит, как наезд. Мне хотелось ответить ему: нет, бля, я Рой Стрэнг. Рой Стрэнг, мать твою, из Хибз бойз. Мне захотелось разбить бутылку об его сраную башку и пропороть розочкой его чопорное брюхо.
Но я этого не сделал. С этим мудачьем у меня так: они не замечают меня, я не замечаю их. И тут я со всей ясностью понял: вот кого надо мочить. Не парней, которых мы метелим на матчах, не чувих, которых мы фачим, не собственных родителей, братьев и сестер, соседей, друзей, а вот этих уродов. Вместо этого мы хуячим друг друга, терроризируем своих, когда все дело в этих подонках. Хотя, с другой стороны, мы их просто не замечаем, даже когда они рядом.
– Ну да, Системное Управление… – все, что я мог сказать.
Системное Управление.
Почему я не мог больше выдавить ни слова? Почему, чтобы быть собой, мне необходимо находиться в своей среде? Почему я не мог поставить этот паб на уши, как я делал это в рабочей пивнухе в Говане? Почему я не мог наехать на них как следует теперь, когда они рядом, ведь знаю же, что пересрутся, суки, до смерти?
– У меня есть небольшой зуб на С. У. Вы знаете про систему посмертных выплат, которую устанавливали ваши ребята?
–Ну…
– Ну же, Том, – прервал его Эдварде, – Рой сейчас в отпуске, о работе ему говорить не хочется.
– Вы программист, Рой? – спросила меня корова в костюме.
– Ну да, системный аналитик.
– И вам нравится ваша работа?
– Ну да.
Да я ее ненавидел, эту работу гребаную.
Нет, не так. Ненавидеть сил не хватало. Работа была для меня просто местом, где ты сидишь целыми днями, потому что тебе за это платят. Находясь на работе, я дрейфовал в вакууме безразличия.
– Роя не так давно перевели из стажеров, не так ли, Рой? – осклабился Эдварде.
– Да-да, – ответил я, чувствуя, как что-то давит мне на грудь. В ушах как-то странно звенело, как после того, как выключишь телик. Я проглотил свой виски залпом. – Простите, я немного тороплюсь, – сказал я, поднимаясь. – У меня назначена встреча.
– Она, наверно, симпатичная – ты прямо так заторопился, – рассмеялся Эдварде.
Корова в костюме посмотрела на меня игриво, даже с легким оттенком кокетства, под которым она безуспешно пыталась скрыть свое презрение. Я выкатился из паба и пошел по улице к автобусной остановке – в ушах звенит –яйца звенят-мои
коки
мои
коки
Я делаю это для тебя, Рой. Я знаю – ты чувствуешь. Почему ты должен быть лишен сексуальных контактов? Я знаю, что ты чувствуешь, – я ходила на семинар «Сексуальность у инвалидов»… Я хочу, чтобы ты ощутил, Рой… Пусть говорят, что это не профессиональный подход, но ведь это будет нашей маленькой тайной. Я могу войти с тобой в контакт… твой член напрягается, когда я тебя так трогаю. Хочешь, я возьму его в рот? Хочешь?
Нет, Патриция, пожалуйста, не надо… не нужно мне этого…
– Вот что я сделаю, Рой. Я тебе отсосу…
Нет… кто-нибудь… помогите довольно
кончай
не надо
пожалуйста
кончай
ууууууууууууууффффффф
– Мммм… сдается мне, кто-то кончил! Ты контактируешь, Рой! Ты выкарабкаешься!
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
И опять я в лесу, один. Я вздрагиваю, заметив, что весь в крови; я залит кровью с ног до головы. Медленно и глубоко я втягиваю воздух и на несколько секунд задерживаю дыхание. Я не чувствую боли и не вижу ран. Это не моя кровь. Определенно не моя. Иду по темному следу в глубь леса, вдруг слышу какой-то шум: ломая ветки, кто-то движется мне навстречу через подлесок. Я бегу.
Бегу через кустарник, пока не натыкаюсь на тропу, которая ведет меня до берега озера. Озеро прекрасно. Я захожу в мягкие теплые воды и смываю кровь. Потом я выныриваю, выхожу из воды на жаркое солнце, иду дальше по следу к нашему лагерю и тут натыкаюсь на Сэнди; он выглядит ужасно растерянным.
– Рой! С тобой все в порядке? Какого черта, что там произошло?
– Сэнди… я не знаю… я зашел в лес, и вдруг мне стало плохо… Я согнулся, присел и вроде как потерял сознание, а очнулся весь в крови, как будто на меня напало какое-то животное, или еще кто… ничего не помню.
– Боже мой! Быстрее в лагерь! – Сэнди обхватил меня за плечи и придерживал, пока мы шли через лес.
Тут мы снова наткнулись на кровавый след.
– О черт! – вырвалось у меня. Мы взглянули наверх – на ветвях, лицом вниз, висело обнаженное тело мальчика-аборигена. Тело было прикрыто листвой и ветвями кустарника; глаза выбиты, гениталии изуродованы.
– О Боже! – произнес я. У меня было ощущение, будто мне засунули в рот кляп, эта странная сухость во рту, но в обморок я уже не падал. Только увидев заброшенные в кусты голубые штанишки, я понял, что это был наш знакомый мальчуган.
– Держу пари, это дело рук террористов, – задумчиво произнес Сэнди. – Я даже не осмелюсь обвинить в этом наших друзей аистов Марабу. Обрати внимание, глаза как будто выбиты клювом Марабу, а может, охотничьим ножом… купленным в лавке на Лейт Уок…
– О чем ты говоришь, Сэнди, это пиздец… его отыме-ли, врубаешься? Его отымели!
– Желтая карточка, мать вашу, строгое предупреждение, – простонал Сэнди.
Что за дерьмо? Что со мной происходит? Что случилось, когда я пришел домой из города, где мне встретились гондоны из офиса
вверх
вверх
вверх
Помню.
Я помню, что там было.
Я отлично все помню.
Когда я вернулся, казалось, дома никого нет. Потом со второго этажа стали доноситься голоса, хихиканье. Я пошел отлить и, проходя по коридору, услышал из комнаты Ким вздохи и стоны – кто-то забрался к ней в койку и выдавал ей по самые гланды. Сомневаться не приходилось – это был кто-то из местных. Я сделал себе тосты и врубил телик, приглушив звук, но сразу выключил – одна из девиц в сериале была похожа на нее.
Минут через двадцать спустилась Ким. Увидев меня, она испугалась, очевидно, она не слышала, как я вошел. Тут я понял, чего она так пересралась, – сразу за ней в гостиную вышел Тони. Он был в костюме и на ходу затягивал галстук.
– Хелло, Рой.
– Тони… – начал было я.
– Тони зашел на чашку чаю, – нервно захныкала Ким.
Ну да, зашел на чай, а ты ему и поебаться завернула.
– Мне на самом деле стало херово, – хмуро повел головой Тони, – это все обивка на новой машине – у меня на нее аллергия. Мутит, и все такое. Пришлось прилечь немного. И тут приходит эта цыпа, – он кивнул на Ким, – и давай меня щекотать.
Врать Тони умеет. При любой возможности он обманывал свою жену много лет. Он готов был трахнуть все, что движется.
– Я просто хотела помочь Тони, поухаживать…– неловко оправдывалась Ким.
Она не умеет врать.
Мы договорились опрокинуть по паре пива и пойти на матч на следующих выходных, предварительно созвонившись, после чего Тони свалил. Сидеть в гостиной и видеть перед собой Ким – это было выше моих сил. Ее тупая башка, похожая на огромную картофелину, ее вопиющий кретинизм были мне отвратительны. Я пошел наверх и, войдя в свою комнату, с удивлением обнаружил, что реву, обливаясь слезами.
И где это видано? Как так можно жить?
Раньше я никогда не плакал, с тех пор как был еще совсем маленьким. Плакать я отучился в детстве, когда Джон и Вет не обращали на слезы никакого внимания или даже лупили, так что плакать не имело смысла, – слезы не имели никакого эмоционального веса. Теперь мне было очень приятно, как будто я излечился. Я сдался, расслабился, и весь этот кошмар вытекал из меня со слезами. Это был не Рой Стрэнг.
Это был не топ-бой. Это был даже не Тупорылый Стрэнг. Я не понимал, кто я такой, мне было плевать.
До суда только однажды рискнул я выйти на улицу, чтобы навестить Элджина. Что заставило меня пойти к нему? – не знаю. Уже давно я перестал думать о нем как о своем брате, едва ли я вообще когда-либо испытывал к нему братские чувства, и мне было неприятно, когда Джон или Вет вспоминали о нем. Для меня он был не более чем существо, которое ходило под себя, пускало слюни и задавало вопросы на никому не известном, тайном языке.
И снова я шел по району, не чувствуя ног. Я видел, как все местные ублюдки, обитатели этой выгребной ямы, уставились на меня. Меня устраивало, когда вокруг все перешептывались и, показывая на меня глазами, говорили: «Кажуалс»; это означало, что со мной лучше не связываться, но теперь от них доносилось: «Насильник», а это было хуже, чем «Тупорылый».
Приехав в ИНТЕРНАТ ДЖОРДЖА ВЕНТУРЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ С ОТКЛОНЕНИЯМИ, я увидел перед собой не то мужчину, не то мальчика, я не понял: это был человек без возраста. Голова его была невиданных размеров. Моя репа, картофелина Ким, даже тыква старика бледнели и казались ничтожными рядом с эдакой башкой. Элджин все так же без конца пускал слюни, даже больше, чем тогда. Я забыл, как он выглядит, забыл выражение его лица, может, я даже никогда и не смотрел на него. Такие дела: прожили в одном доме столько лет, а я так и не посмотрел ему в лицо. То есть я его, конечно, видел, но разглядеть его так и не потрудился. В лице его не осталось ничего человеческого. Элджин просто сидел на стуле и выстукивал по ляжкам монотонный ритм.
Говорить с ним я даже не пытался; у меня не возникло никакого желания испробовать формалистского кала, пройдя фэйковую процедуру, которую так называемые «специалисты» называют общением, терапией, важнейшим взаимодействием. Это не было нужно ни мне, ни Элджину. Я просто сидел и смотрел на него. Я не знал, где он витает, но, сидя перед ним, обдумывая свое положение, я понимал, что где бы он ни был, в таком дерьме, как я, он вряд ли окажется.
Накануне суда Джон и Вет понесли еще один удар. Мы узнали, что Ким залетела. Я подозревал Тони, но из районных парней Ким не вставил только ленивый, во всяком случае, такое складывалось впечатление. Ни ее в том вина: она была доверчивой, впечатлительной девочкой. Что за лесть? Она была просто толстокожей коровой, и такой твердолобой, что голову ее можно было поставить вместо бетонного столбика в многоэтажном гараже. Джон был в бешенстве:
– Чей он? Я тебя спрашиваю, Ким! Чей он, знаешь-понимаешь!
Тони, обычно торчавший у нас днями и ночами, теперь заглядывал все реже, а Ким все помалкивала. Ее трагедия, которой она, похоже, упивалась, меня особо не беспокоила. У меня были свои проблемы.
Наш защитник, Конрад Дональдсон, был в высшей степени уверен в успехе. Среди адвокатов ему не было равных. Для оплаты его услуг мы создали фонд, которым совместно управляли Гоусти и партнер Лексо по мебельной комиссионке в Лейте, псих Бегби. Владельцы клубов и питейных заведений были только рады внести лепту в гонорар адвоката Дональдсона.
Дональдсон был краснолицым мужчиной с отвисшим ртом и резиновыми губами.
– Изнасилование – забавная штука, – рассказывал он нам в своем офисе в Нью Тауне. – Изнасилованный первым делом стремится уничтожить все следы, которые оставил на нем насильник, он просто смывает с себя все. Потом обычно проходит немало времени, пока жертва придет в себя, оправится от шока и заявит в полицию. Там ее допрашивают, что обычно окончательно выбивает ее из колеи. Однако ваша девчушка, похоже, понапористей.

– Ну да… припоминаю… – батя запел, а Тони подхватил:
Кто скажет мне, куда ушел любимый,
Мой японец?
Проснулась утром я – исчез любимый,
Мой японец.
Что я наговорила, натворила, что со мной?
О-о-о-о,
Ушел, исчез – и счастье он унес с собой…
– Заткнитесь, еб вашу мать! ЗАТКНИТЕ СВОИ ПОГАНЫЕ РТЫ, ПИДОРМОТЫ! – заорала мама.
– Это же всего лишь песня, Вет, песенка «Мой японец», – Джон примирительно выставил ладони.
Такая вот хуйня. Вот так вот мы жили.
Тогда-то я и слился.
Но от себя не убежишь ни в Манчестере, ни в собственной голове. Я увез ее с собой сюда, в своей башке. Она преследовала меня. Кошмары, кошмары с аистом Марабу
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
в кошмары
с аистом
Марабу
мы подошли вплотную к гнездовью, – сказал я Доусону, когда мы вошли в оранжерею коттеджа 1690.
– Марабу летают у нас над головами. Похоже, что, скорей всего, они находятся в районе вашей секретной базы, Локарт. Возможно, они ее заняли и стали там гнездоваться, – объяснил Сэнди.
– Мой развлекательный комплекс…-Доусон едва не лишился дара речи, – …гнездо для этих монстров… Сэди… это, конечно, всё недруги Джамболы. Теперь мне все ясно. Они обвели Локарта Доусона вокруг пальца. Что ж, мы им еще покажем…
Его бред был прерван звоном бьющегося стекла и какофонией неистовых криков, когда один, другой, затем еще несколько крупных Марабу, разбивая стеклянные стены, влетели в оранжерею.
Мы были безоружны, стволы остались в джипе. Услышав этот пронзительный лязг, мы инстинктивно отступили, и я уже хотел бежать к входной двери, как вдруг она неожиданно рухнула, и в проеме показался огромный монстр Марабу. Следуя за Доусоном и Сэнди, я побежал по шатким ступенькам в подвал, но Марабу погнались за нами, и мы оказались зажатыми в угол.
В подвале было темно и влажно. Под прогнившими половицами слышался шум бегущей воды. Несколько огромных Марабу окружили нас; они сжимали круг, шаркая и переминаясь, как отвратительные старые нищие. Запах паленого мяса ударил мне в нос. Мы были безоружны и беззащитны. Самый крупный из Марабу вышел вперед.
– Похоже, все складывается как нельзя лучше, а, пацаны? – заметила тварь.
Он оторвал большой кусок от окровавленного остова фламинго и проглотил его целиком. Другой стоял, зажав в клюве оторванную вместе с шеей голову фламинго. Меня стошнило.
Доусон весь напрягся и выдвинулся вперед:
– Как предприниматель, держащий контрольный пакет акций данного предприятия, заявляю, что в парке отдыха таким, как вы, не место, вам абсолютно наплевать на…
Черные, с бусинку, глаза Марабу остановились на нем:
– Заткни хайло, жирный мудак! Ты кто такой!?
Глаза Доусона быстро округлились от страха, пока раздражение не завладело им, прогнав испуг. Нервно подрагивая, он прошептал сквозь стиснутые зубы: – У вас, конечно, отсутствуют навыки ведения дискуссии…
к
о
н
е
ч
н
о
– Мне, конечно, было крайне сложно обратиться в полицию. Говорят, что их методы изменились, но ни понимания, ни поддержки я там не встретила. Чему их там учат? Позволь зачитать тебе советы офицеру полиции при допросе лиц, заявляющих об изнасиловании, опубликованных в Полис Ревью:
Необходимо иметь в виду, что, исключая совсем маленьких детей, изнасилование маловероятно без нанесения телесных повреждений. Если в участок приходит женщина с заявлением об изнасиловании и не демонстрирует при этом следов насилия, ее необходимо подвергнуть тщательному допросу. Дайте ей сделать заявление женщине-офицеру, после чего пройдитесь хорошенько по всем пунктам от начала до конца. При малейшем сомнении в правдивости ее показаний рекомендуется обвинить ее во лжи… будьте особенно внимательны, если девушка беременна или возвращается домой слишком поздно. Такие лица уже приобрели печальную известность, выступая с обвинениями в изнасиловании или нападении с сексуальными целями. Никогда не проявляйте сочувствия. Если она продолжает настаивать на своем даже после обвинения во лжи, это подтверждает правдивость ее показаний… настоящий следователь крайне редко вызывает симпатию у своих подозреваемых.
Но это все Лексо придумал… он все подстроил… я никогда даже…
– Вот так вот, Рой, мне не очень-то хотелось становиться подозреваемой, быть обвиненной во лжи после того, как меня держали взаперти, гнусно издевались, унижали, мучили. Я стала подозреваемой, и моя ложь доказана; доказана в суде. Меня до сих пор мучают воспоминания, Рой, а ведь прошло уже два года. Они никак не связаны с кислотой, которую вы мне подсунули. У некоторых они бывают и десять лет спустя. Это не проходит, Рой, никогда не проходит.
Это Лексо дал тебе кислоты! Это Лексо виноват! Алекс Сеттерингтон. Он и раньше этим баловался, он, может, до сих пор подсовывает девчонкам марки. Ты вряд ли вспомнишь, но я пытался остановить их! ДА-ДА, Я ПЫТАЛСЯ ОСТАНОВИТЬ ИХ! Я ГОВОРИЛ ИМ! ВСПОМНИ. Я ЖЕ ГОВОРИЛ!
ГЛУБЖЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ПОЖАЛУЙСТА, ГЛУБЖЕ
Сквозь тонкие перепонки век я уже вижу свет… я сейчас открою, бля, глаза и уставлюсь ей прямо в лицо… пожалуйста, не надо, нет ГЛУБЖЕ… я чувствую запах хлорки… гребаная больница…
– Я была дурой; дурой, что затеяла этот процесс, – это было еще хуже, чем само изнасилование. Судья. Хуже, чем гнусная шутка, которую вы со мной сыграли. Все было как в театре, где и актеры, и публика собрались, чтобы поиздеваться надо мной, унизить меня. Вот, что сказал судья Уайлд в Кембридже в 1982 году: "Дело не в том, сказала ли она нет…
НЕТ
– дело в том, как она это говорит, какими действиями подкрепляет, как доводит до понимания.
НЕТ
– Если она не хочет этого, ей нужно всего лишь держать ноги вместе, и тогда, чтобы их раздвинуть, придется применить силу, отчего останутся следы насилия". Вот еще один хороший судья, прямо как наш Эрмисон. Так что я сама во всем виновата. Я просто недостаточно ясно сказала нет…
НЕТ
– …мне просто нужно было держать ноги вместе, плевать, что меня накачали наркотиками, приставили нож к горлу, нужно было держаться, даже если два мужика раздвигают тебе ноги…
НЕТ
НЕТ Нельзя мне теперь просыпаться.
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Все, я ушел от тебя… Я скольжу вниз по стенке колодца, мимо моего выступа, минуя темный тоннель, выхожу в чистое голубое небо над тропической африканской саванной, здесь мои мечты, моя свобода… но вдруг все темнеет, и я снова в подвале, рядом Доусон и Сэнди, вокруг нас Марабу.
– Но мы же можем как-то договориться, – умоляет Доусон мертвоглазую тварь, – я человек далеко не бедный. У меня семья!
Огромный Марабу повернулся к своим друзьям и что-то пронзительно закричал. Воздух наполнился их истерическим визгом, летающими перьями и пылью, от всего этого поднялась такая мерзкая вонь, что я чихнул-
– Он пошевелился, бля буду, Вет! Наш парень шевельнулся, знаешь-понимаешь! Он вроде как чихнул, что ли! Рой! Ты меня слышишь!? Я тебя спрашиваю, сынок, ты меня слышишь?!
– Да не ори ты, Джон, наш мальчик болен, он еще не поправился, чтоб так орать.
– Но он же чихнул, Вет! Давай, быстро, ставь пленку, новую давай… я там пою «Рожден быть свободным», сынок. Это мой любимый фильм всех времен и народов. Помнишь, я показывал тебе его по видику! Любимый фильм, знаешь-понимаешь, вот это вот, помнишь: «Рожден быть свободным, свободным как ветер»… Эту песню Мэтт Монро пел, помнишь? Вспомни, Рой, кино: Джой Адамсон и ее мужик, как там его звали? Мужика Джой Адамсон? И все снято по реальным событиям. Там про маленького львенка, который вырос и стал большим львом. Ты меня слышишь, Рой?! Вспомни! «Рожден быть свободным»! Вет! Давай быстрее, ставь пленку!
– Да, ставлю, Джон!
Была бы рада убежать,
Но если не найдешь меня, умру я…
– Это опять ты, со своей гребаной Ширли Бэйси. Поставь там, где я nqjp «Рожден быть свободным»!
Если я не уйду глубже, я проснусь, на хуй… ГЛУБЖЕ
– Но это новая песня, это другая Ширли Бэйси…
– Да, но я рассказывал парню о фильме, он смотрел его по видику, он должен вспомнить. Джой Адамсон, он это часто смотрел.
– Нет, Джон, я не согласна… Наш мальчик вырос на песнях Ширли Бэйси, которые я ему пела, вот что ему надо ставить…
– Говорю ж тебе, «Рожден быть свободным»… я там еще пою Тома Джонса… «Гром и молния», тема из Джэймса Бонда. Да-да, «Гром и молния», знаешь-понимаешь. «Гром и молния».
Я предпочел бы встретиться с Марабу, чем слушать этих придурков…
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Не могу я глубже…
– Поехали!
Где все лишь плетутся, он резво бежит,
Где все лишь болтают, он дело творит…
– Да-да, вот эта, Вет! Где я пою Тома Джонса… «Гром и молния», знаешь-понимаешь.
– Ну…
Он жадно глядит миру прямо в глаза,
Без промаха бьет, словно Божья гроза…
– Это одна из моих любимых бондовских тем, вот эта вот. Каков певец Том Джонс, а, Вет?
– Ну…
ИДИТЕ НА ХУЙ НА ХУЙ НА ХУЙ НА ХУЙ ИДИТЕ
– Шикарный номер, знаешь-понимаешь, шикарный.
– Мне эта песня на самом деле не очень нравится, Джон, у Тома Джонса мне нравится… «Вчера я ночевал в Детройте»
– Но послушай, Вет…
Любовным победам не зная конца,
НЕТ
НЕТ
Безжалостно он разбивает сердца…
Давно он забыл, что такое мольба,
И жизнь для него – означает борьба…
ГЛУБЖЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ГЛУБЖЕ
– Я, конечно, не оперный певец, Вет, я, скорее, эстрадный исполнитель. Мне больше нравятся задушевные баллады.
– Может, поставим теперь мою кассету, а, Джон?
– Задушевные баллады, знаешь-понимаешь.
– Мою кассету, Джон.
– Да-да, задушевные баллады.
ПОЖАЛУЙСТА, УХОДИТЕ
– Поставь другую кассету, Джон.
– Но… да, нам же надо идти, Вет. Нам уже надо двигать, знаешь-понимаешь. Бывай, Рой!
Мама нагнулась поцеловать меня, и от запаха ее дешевых духов мне стало противно.
– Пакеда, любимый.
Спасибо, до свидания.
ПРОЩАЙТЕ.

19. Признания мисс Икс

Я чувствую, как ощущения возвращаются ко мне. Однако это за пределами восприятия. То, что она пришла, я знаю всегда раньше, чем она заговорит; сидит, наблюдает, забавляется. Я полностью в ее руках, как когда-то она была в наших. Как воспользуется она своей властью? Проявит ли она сострадание, или же она такая же, как мы? Или она – это то, что мы из нее сделали? Я знаю, кто ты, мисс Икс. Я узнал тебя, Кирсти.
Кирсти Чэлмерс, мисс Икс.
Но это не я… это Лексо. Я не хотел причинить тебе боль.
НЕ ВИНОВАТЫЙ Я, МАТЬ ВАШУ
Ты так себя вела
сама напросилась
мы же были в говно
ВИНИ ЖЕНЩИНУ
ВИНИ ВЫПИВКУ
ВИНИ ПОГОДУ
Z.
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ
Мне нужно уйти.
Я лишь дважды живу,
Или кажется мне:
Одна жизнь – наяву,
А другая – во сне…
– Музыкальный вкус у тебя странноватый, Рой Стрэнг; ты пизданутый во всех своих проявлениях.
ДА НЕ МОЙ ЭТО ВКУС, ЭТО ИХ КАССЕТА
Явь звучит в унисон
С мерным ходом минут,
Но является сон,
Что любовью зовут…
– Вот в чем прикол, Рой, Рой Стрэнг, ты мне на самом деле нравился. Бред, да? Я искренне считала, что ты не такой, как все. Ты казался мне симпатичным. Знаю, ты стеснялся своих ушей, это всем было понятно, но мне они нравились. Он похож на Шэйна из Pogues, говорила я. Ты привлекал меня – тихий, спокойный ты отличался от других: не такой самодовольный, задумчивый, глубокий. Ха-ха… Я думала, ты глубокий. В глубокой коме.
ГЛУБЖЕ
Незнакомка манит –
Поспеши ей вослед:
ГЛУБЖЕ
Если страх победит,
То любви больше нет…
ГЛУБЖЕ
– При этом я боялась заговорить с тобой. В отличие от остальных, ты не проявлял ко мне никакого интереса. Ты не смотрел на меня жадными глазами, роняя слюни. Я и общалась-то с этими придурками только ради того, чтобы сблизиться с тобой. Ну не бред ли?
Сон, останься со мной
Не во сне – наяву,
Не стою за ценой –
Я ведь дважды живу.
ГЛУБЖЕ
Я не могу уйти, не могу уйти глубже… черт… надо быть начеку, иначе я проснусь, кончится тем, что я вернусь в этот гнусный мир, что ждет меня там… зачем она говорит так обо мне, Тупорылом Стрэнге… зачем она врет, зачем ебет мне мозг…
– Я решила вас всех порешить, Рой. Твой приятель Демпси был первым. Это было так просто: я дождалась, пока он будет возвращаться из па-ба, куда последнее время он захаживал все чаще, и переехала его на полном газу. Размазала его по дороге. Пару дней его еще продержали овощем, как тебя. Жаль, что он кинулся; хорошо было бы выложить вас всех в ряд, как продукты в витрине магазина – овощной отдел. Я бы смогла наблюдать за вами, когда захочется.
ГЛУБЖЕ
– Было бы здорово, если бы ты мог меня слышать, Рой, но что толку выдавать желаемое за действительное. Кстати, доктор Гросс сказал, что ты действительно проявляешь высокую степень осознанности, какую он раньше не наблюдал; он даже надеется, что ты когда-нибудь выкарабкаешься. Однако я бы на твоем месте особо на это не рассчитывала.
МНЕ НАДО СКРЫТЬСЯ
– Вот что я тебе скажу, Рой, даже если ты меня слышишь, ты до сих пор не понял, как я тебя ненавижу, насколько ты мне отвратителен. И я вряд ли смогу это выразить. Ты, наверно, даже не представляешь, насколько вы изменили мою жизнь; вы могли бы разрушить ее, если бы я поддалась вам. Я никогда не стану прежней, Рой. Мужчины и секс… это больше не для меня. Я кое-что испробовала на этом пути, Рой. Я такая как есть и ненавижу вас, за то, что вы со мной сделали; это глубокое, осознанное чувство. Чего бы мне больше всего хотелось, так это чтобы ты пришел в себя и объяснил мне, как нужно было меня ненавидеть, чтобы сотворить со мной такое. Что на тебя нашло? В чем проблема, еб твою, ты, овощ тоскливый, ублюдок звероподобный? Рой, за что ты меня так ненавидел?
Да нет же… Я хотел тебя… Я хотел, чтобы мы…
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ
НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ
ЭТО ВСЕ ЛЕКСО… ЛЕКСО… ЭТО ОН СУКА ВСЕ ЗАМУТИЛ Я-ТО ДАЖЕ ПАЛЬЦЕМ ТЕБЯ НЕ ТРОНУЛ ПОКА ОНИ НЕ ДОЕБАЛИСЬ Я СЕЛ НА ИЗМЕНУ ПРИССАЛ ЛЕКСО ОН ЖЕ ПИЗДЕЦ УБИЙЦА
Не стою за ценой –
Я ведь дважды живу.
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
на этот раз мне удалось скрыться… и Доусон, прыгая на месте, припадочно орет, как он не хочет умирать, и потому мы проламываем гнилые половицы и бежим через какие-то катакомбы. – Обождите меня! – хрипит запыхавшийся Доусон, услышав крики преследующих нас Марабу.
Я все бегу и бегу, до тех пока не вижу ни зги – ни впереди, ни вокруг. Потом у меня вроде как отказывают легкие, и я вырубаюсь. Меня посещает приятное видение, будто мы с Дори вдвоем, танцуем в клубе, и прет нас как следует, я чувствую музыку всем нутром, чувствую волны энергии, ничем не сдерживаемую радость… Я просыпаюсь, и лицо Сэнди принимает отчетливые очертания. Ветер поднял пыль, и оттого мне режет в глазах и в горле. В руках у Сэнди ружье – помповый двуствольный дробовик.
– Надо идти, Рой, – говорит он. Я легко встаю, и мы бежим к коттеджу, виднеющемуся в отдалении.
– Надо прикончить эту тварь, Сэнди, мы так близки к этому, хуйнем – решим все проблемы-я поднимаюсь –Так близко к поверхности-Полнейший упадок сил, Рой, во всем я винила только себя. Целый год мое состояние было ничем не лучше твоего – я была ходячим трупом.
ХУЛИ ТЫ ТУТ ДЕЛАЕШЬ КРОМЕ МЕНЯ И СЭНДИ ЗДЕСЬ НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ НИКОГО

СЭНДИ
Сэнди
Бриллианты бессмертны…
Бриллиант – то, что надо,
В нем игра и отрада,
Сэнди
Он меня не оставит,
Не солжет, не слукавит,
Не погаснет в ночи его свет…
Джеймисон
Бриллианты бессмертны…
С бриллиантом поладить
Нетрудно: вертеть его, гладить,
Изучать его грани,
Забыв об обмане:
Ничего в нем опасного нет…
Где ты, Джеймисон, мать твою…

20. Полиэтиленовый пакет как средство избавления

И в Манчестере я не смог от этого скрыться. Кошмары, представьте себе, хуже всего были кошмары, в которых ко мне приходили аисты Марабу. С чего бы это? Кто знает. Хрен поймешь, но это были именно аисты Марабу. Я видел их в Южной Африке, в парке Крюгера – единственном месте Республики, где их можно наблюдать в естественных условиях. Один Марабу забил фламинго – это было ужасно. Когда я увидел, как он держит в своем клюве голову фламинго, оторванную прямо с шеей, меня чуть не вытошнило. Красивой птицей фламинго не назовешь; этим глупым, уродливым созданиям просто посчастливилось быть обладателями красивого оперения. Вглядитесь в лицо фламинго, и что вы увидите?
Увидите красивую пти
Увидите
Кровь фламинго, ее кровь. Ее кровь на мне.
Нет. Крови не было.
Только моя кровь. Моя кровь
когда он сделал это со мной в
городе зол-отые слова он вольет тебе в ухо,
Но его ложь не скроет того, чего ты боишься,
Потому, что золотая девочка знает, когда он поцеловал ее,
Это был поцелуй смерти
Мистера Золотой палец.
Милая девочка, берегись его сердца из золота,
Это холодное сердце.
Я ПОЧТИ ЧТО ОЧНУЛСЯ, МАТЬ ВАШУ, ЕЩЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ, И Я ОТКРОЮ ГЛАЗА…
Нет.
Ни за что. Это мой дом. Мое убежище, как и Манчестер.
Манчестер стал моим убежищем. Я спрятался от всех в своей квартире в Анкоатс, только на работу и выходил. Занимался я тем, что смотрел видео; кроме того, я снова стал читать, и не только по работе, типа «информационные технологии» или «разработка программного обеспечения», но и книги по политике и тому подобное, избегая, однако, изданий о природе и орнитологии. А так, вообще, я читал все подряд: кучу книг про Африку, империализм и апартеид. Я хотел вернуться в Южную Африку, но не в современную Республику, а в ту, которую я себе представлял. Но было поздно – белых выебков уже поперли. Вот и все мои занятия в Манчестере: я читал и был предельно замкнут.
Потом появилась она.
Я видел ее на работе, и даже знал ее имя. Она работала в пенсионном отделе, и звали ее Дороти. У нее для каждого была улыбка, да такая, что невозможно было не улыбнуться в ответ: не тупая безликая улыбочка вежливости, а настоящая, привлекающая улыбка, вызывающая реакцию. Так улыбаются люди, уверенные в том, что в каждом можно найти добро, и они обязательно его находят.
Это случилось, когда меня буквально в принудительном порядке заставили явиться на офисную вечеринку. Заставила одна корова средних лет, командирша, которой нравилось устраивать жизнь всех и каждого. В местах, где я работал, таких попадалось немало. Они считают себя дружелюбными и убеждают в этом окружающих, а на самом деле просто маньячат от неуемного желания манипулировать окружающими. Так как я был новичком, или, скорее, относительно новым сотрудником, она настояла на моем присутствии: так я, мол, смогу поближе познакомиться с коллективом. Меньше всего я хотел знакомиться с кем бы то ни было. Не знаю почему, но я пришел; возможно, я был настолько подавлен, что у меня не хватило силы воли отказать или придумать оправдание, которое мне пришлось бы представить в понедельник. И это я – Рой Стрэнг. Топ-бой. Ха-ха-ха.
В общем это была еще одна куча дерьма, в которую мне предстояло окунуться. Я взял себе «Беке», сел и, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, стал время от времени поддерживать светскую болтовню. Мои собеседники без напряжения беседовали со мной требуемые приличиями пару минут, после чего удалялись, решив, что можно найти компанию поинтереснее. Складывалось впечатление, будто на голове у меня бейсболка с неоновой мерцающей надписью: ЗАТРАХАН.
Потом подошла Дороти и села рядом. Она улыбнулась, и я невольно улыбнулся в ответ; в груди у меня что-то отомкнуло, и я почувствовал облегчение.
– Встречаемся мы довольно часто, пришло время познакомиться. Я – Дороти из Пенсионного отдела. О черт, звучит так, будто я древняя старуха. На самом деле я Дороти из Уоррингтона. Ненавижу, когда меня спрашивают: «Чем вы занимаетесь?», сами-то они постоянно нудят о работе. Чем я занимаюсь? Я ем, сплю, писаю, какаю, занимаюсь сексом, вписываюсь, потом выписываюсь, хожу в клубы, этим, блин, и занимаюсь. Прости, меня уже понесло. Как тебя зовут?
– Э… Рой.
Дороти была симпатичной девушкой с приятным лицом и короткими светлыми волосами; достаточно симпатичной, чтобы назвать ее скорее пухленькой, чем толстой. Пьяной она не была, но что-то ее подпирало.
– Послушай, Рой, прости меня, но я обожралась экстазина по самое здрасьте. В клубе, когда на танцполе хорошая музыка, я никого не трогаю, я просто танцую. А в такой обстановке мне просто хочется говорить со всеми подряд. Жизнь слишком коротка, нельзя все время быть сдержанным букой, так ведь?
Жизнь слишком коротка. Ее воодушевление было заразительным, и, несмотря ни на что, я получал удовольствие от разговора.
– А какой он оказывает эффект?
– Ты что, никогда не ел таблов? Я-то думала, вы там, в Шотландии, рэйветесь по-крупному.
– Да нет, мне инди больше нравится. К танцам я спокоен.
Я – настоящий уродец: коротконогий, а благодаря грёбаному Уинстону II, еще и хромой; спи спокойно, пес смердячий. Я всегда хотел танцевать, то есть танцевать по-настоящему, увлеченно, с азартом, но нет. Но вообще-то я и не пробовал.
– Это реальнейший стаф. Я теперь не пью, дурь на дух не переношу, и никогда еще за всю жизнь я так не веселилась, – улыбнулась она. Конечно, ей было куда веселее, чем мне. Я выпил всего пару пива, после чего брал только колу: я не хотел напиваться, чтоб не терять самообладания. Я осмотрелся – вокруг мрачные, агрессивные, подвыпившие люди, похоже, им тоже было нешибко весело.
Зато ей было хорошо.
В среде кэжуалсов у одних экстазин пользовался популярностью, другие его вообще не употребляли. Глотать таблы – я не видел в этом смысла. К тому же мне не нравилось техно, текста никакого, только драм-машина лупит по мозгам. Танцевать мне тоже не нравилось, танцевать – что в футбол играть. Мне казалось, что на меня все пялятся как в зоопарке: на мои короткие, уродские ноги, большое туловище и длинные, покачивающиеся, как у гориллы, руки. Махач всегда был моей стихией, моим танцем.
Полагаю, мое отвращение к наркотикам любого толка развилось из наблюдений за мамой с папой, за тем, как они вели себя, когда они нажирались. Однако теперь это не имело никакого значения. Я взял табл, пятнадцать фунтов – малюсенькая капсула.
Я болтал с Дороти, но таблетка не действовала ни хрена. Я отлично себя чувствовал, пока не понял, что меня уже колбасит не по-детски, что я уже несусь на гребне волны. Поднявшись, я почувствовал внутри себя ритм, как будто из меня льется музыка. У меня кружилась голова, и немножко подташнивало, однако никогда еще я не чувствовал такого подъема. Мои ощущения не шли ни в какое сравнение даже с одержимостью, охватывавшей меня во время махача; я чувствовал, как во мне играет мощь всего мира, но это была позитивная сила. Я ощущал невидимые узы, связывающие меня с Дороти, или с Дори, как она попросила себя называть. Лицо ее, такое чистое, свежее и красивое, лучилось светом необыкновенно живых глаз. Ее волосы… музыкальный автомат заиграл «2 Unlimited», я почувствовал, как во мне застучали ударные, и синтезаторный ритм поднял меня с места. Раньше такая музыка была мне по хую.
– Уууууф… – вздохнул я.
– Ты в порядке? – спросила Дори.
– Я вроде как начинаю просекать, в чем тут тема…
– Пола! – крикнула она свою подругу. – Вот Рой. Он только что потерял девственность. Пойдем, надо выбираться отсюда. Чтобы достойно отметить этот опыт, сделать его незабываемым, нам нужна более подходящая атмосфера.
Мне ничего было не нужно, кроме музыки, – хаус, это должен был быть только хаус. Когда Дори сказала мне, что там, куда мы едем, а именно в клубе Гасиенда, будет больше музыки, и куда более модной, и что саунд будут качать мощные саббуфера, а вокруг умопомрачительное световое шоу и в полной мере сочувствующая публика, я повелся мгновенно.
Клуб действительно был навороченный. Я окунулся в музыку и движение. Я испытывал невероятные ощущения, выходящие за пределы известных мне ранее. Я никогда не умел танцевать, но всякая стеснительность покинула меня, когда музыка и наркотик наладили связь с той частью моей души, которую я всегда старался в себе подавить. Все члены моего тела двигались в абсолютной гармонии. Внутренние ритмы моего тела стали четче и стремительней, впервые я слышал их музыку, они пели мне: ты в порядке, Рой. Тебе хорошо, нам всем хорошо. Ко мне подходили незнакомые люди, обнимали меня; очень даже симпатичные девушки, парни, некоторые выглядели странновато, раньше я таких бы просто отпинал. Я хотел обнять всех, пожать руку каждому. Со всеми нами происходило нечто особенное: мы чувствовали единение. С незнакомыми людьми я испытывал неведомую мне доселе близость. Я полюбил Дори и Полу; я просто любил их. Я не мог остановиться и все прижимал их к себе; мне всегда хотелось обнять друга, но это считалось проявлением слюнтяйства и педерастии. Я был уверен, что, даже когда меня отпустит, я не перестану любить их. Той ночью со мной произошло нечто очень существенное: во мне что-то открылось.
Я был Серебряным Серфером, глядя на лазерные лучи, я несколько раз облетел вокруг Вселенной, вздымаясь и паря вместе с музыкой. Когда тема достигла пика развития, у меня создалось ощущение, что мы с Дори и Полой – это целый мир, мы и люди вокруг нас. Я был один на один с ними и с собой и не хотел терять это ощущение. Даже когда вырубили музыку, спустя несколько часов, которые показались мне минутами, я все еще парил.
Чувства переполняли меня. Все, о чем трепался Брайан и другие пацаны из кэжуалсов, о которых поговаривали, что, мол, дорэйвились – совсем размякли, оказалось правдой и даже более того. Это была полная эйфория… такое должен испытать в жизни каждый, чтобы на смертном одре можно было бы, не кривя душой, сказать, что он не зря коптил небо на этой планете. Я представлял себе жалких людишек в офисах, видел их многоэтажные клетушки, видел их в очереди за пособием и на пике карьеры, их букмекерские конторы и яхт-клубы… да по хуй дым. Их ограниченность была для меня очевидна, как и полная неспособность противопоставить что-либо нашей альтернативе. Я знал, что это рискованный путь; такой кайф безопасным не бывает. Однако вернуться я уже не мог и не хотел. Ни за что. Мне не за чем было возвращаться…
Как и теперь, мне незачем карабкаться наверх-
Смотри на меня в ночи,
Мне вовсе не надо скрываться
От пристальных взглядов твоих.
Ты столько во мне разглядишь,
Что я о себе и не знала,
Пока не узнала тебя…
Блядский хуй, давай же, Рой, мешок с дерьмом, иди глубже, иди вперед, возвращайся к Марабу или оставайся в своих воспоминаниях, не важно где, все равно повторится та же грустная история, опять будет то же самое-так что давай ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
и вот Сэнди вернулся, и я думаю про себя: да пошло оно все на хуй.
– Давай-ка притормозим, Сэнди, – говорю я.
– Чего? – откликается он, немного сбитый с толку.
– Я вот думаю, с чего бы нам спешить в бой с Марабу? Почему мы должны нестись туда, пытаться все уладить? Это дело Доусона, террористов и Марабу… Сам подумай, ну что нам такого сделал старикан Джонни Марабу? Давай-ка лучше продолжим наш пикник! Нас это вовсе не касается. У нас тут джем, мед, масло, и гора просто расчудесного домашнего хлеба. Мы…
– Харе пургу гнать, Рой. Это нас еще как касается, – отрезает Сэнди, лицо его сурово.
– А что, мы не можем устроить маленький пикник, как в старые, добрые времена?
– Нет, не можем. Старых, добрых времен уже не вернешь, – холодно говорит Сэнди.
– Не вернешь… – уныло повторяю я, – …никогда. Я чувствовал себя как побитый пес. На самом деле мне было наплевать. – Ладно, пошли.
Мы отправляемся в сторону коттеджа, Сэнди поворачивается ко мне:
– Прости меня, Рой, я был немного резок. Надеюсь, теперь ты понимаешь, что поставлено на карту. Думаю, мы сможем найти время сделать остановку на пикник ради воспоминаний о старых, добрых временах, – ухмыльнулся он.
– Спасибо, Сэнди, я очень ценю это. Ради воспоминаний о старых, добрых временах, – улыбнулся я. Сэнди – парень, что надо, спору нет.
Он настоящий-
Бриллиант-ы бессмертны…
Бриллианту – на пальце сверкать,
А мужчинам – в ночи исчезать.
И поскольку все смертны мужчины,
Я не вижу разумной причины
От несчастной любви умирать…
Нет. Подавайте мне старые, добрые времена…
Тех времен уже никогда не вернуть-того, что было в Манчестере-после того, как мы вышли из клуба-уличные огни сверкали как бриллианты.
То, что я ссал хавать экстазин, наверное, было связано с тем кислотным бэд-трипом, но оказалось, что это совсем другое дело. Я владел собой полностью. Никогда я еще не испытывал такой степени самообладания.
Когда закончилась музыка, я чуть не помер от печали. Глаза были на мокром месте, но это меня не смущало. Я больше не боялся показаться слюнтяем. Я видел, каким болезненным уродом, малодушным, пафосным придурком я был, всю жизнь стесняясь выражать свои эмоции. Однако я не слишком корил себя; это уже не имело значения.
Мы поехали к Дори. Там мы пили чай, и я рассказывал им о себе; ни перед кем я так еще не раскрывался. Я говорил о своих сомнениях и страхах, о том, что выводит меня из равновесия. Они поделились со мной своими проблемами. Мы сопереживали друг другу; нам было хорошо. Это была не притворная близость представителей среднего класса, когда они дают друг другу бессмысленные советы, и небезумные бредни несвязных повествований на хиппов-ских посиделках. Просто три тусовщика сидели и делились своими впечатлениями от жизни. Я мог говорить практически о чем угодно, изнасилование и моя семейка оставались табу, но это было мое решение.
Не проблема. Проблем вообще не было.
После этого я каждые выходные обжирался экстазином и клубился. Через несколько месяцев в Манчестере у меня уже было больше приятелей, чем осталось дома.
Сложность заключалась в том, что мне это настолько нравилось, что все остальное казалось полным дерьмом. Нет, не так, в этом состоянии я с полной ясностью понимал, что все остальное и есть дерьмо. Работа – дерьмо, дерьмовая неизбежность.
В итоге мы с Дори стали спать вместе. Мы нравились друг другу, и в наши отношения никто не вмешивался. Рано или поздно это должно было случиться. Я волновался, получится ли у нас секс, ведь с тех пор, как это случилось, у меня никого не было. Когда мы трахались первый раз, я был в таблетке, и мне было все равно; с тех пор любовью мы занимались, только когда я жрал экстазин. Однажды она сказала:
– Знаешь, чтобы заняться со мной любовью, необязательно накачиваться экстази.
Мы отправились в койку. Я дрожал, боясь раскрыть свою сущность без воздействия препаратов. Мы немного поцеловались, и меня перестало трясти. Мы еще долго играли друг с другом, а когда сошлись, мой член и ее лоно слились воедино, а потом я и вовсе забыл о них, когда мы отправились в путешествие по внутреннему пространству наших душ. Это было духовное соитие, всепоглощающее единение. Наши гениталии, наши тела были всего лишь стартовыми площадками и вскоре стали излишними – мы отправились в путешествие вокруг Вселенной; мы вдвоем входили и выходили, путешествуя по сознанию друг друга и не находя ничего, кроме любви и добра. Напряжение все возрастало, и, когда уже сложно было выносить перегрузки, наш корабль взорвался небывалым оргазмом и обрушился на кровать, вернувшись из далекого путешествия по микрокосмосу. Мы крепко прижались друг к другу и, мокрые как мыши, дрожали от переполнявших нас эмоций.
К моему удивлению, получилось не хуже, чем с таблеткой.
Уже после Дори сказала мне, что считает меня красавцем. Обнаружив, что она не шутит, я был крайне поражен и все смотрел на себя в зеркало.
– У тебя большие уши, но они красивы, в них есть характер. Они особенные. Да и не такие уж они огромные, как ты там себе думаешь, ведь голова твоя стала больше с тех пор, как ты был ребенком.
Каждые выходные мы бывали в Гасиенде, а потом у кого-нибудь дома устраивался автопати. На отходах мы обычно курили хэш или сканк, если было где взять. Я обожал поболтать, но еще больше мне нравилось слушать; слушать тусовщиков, их жаргон, потрендеть за жизнь, попри-калываться, замутить какую-нибудь историю. Я любил, глубоко затянувшись анашкой, задержать дыхание, пока огромный спелый помидор удовольствия не лопался, растекаясь краской по лицу.
Мы с Дори устроили помолвку. Глупость, конечно, и гусарство, знакомы-то мы были всего несколько месяцев. Такой причудливый жест должен был показать, насколько сильны мои чувства.
Короче, жизнь пошла на лад, даже более чем. На неделе я много читал, мы с Дори ходили на сеансы авторского кино в Корнерхаус. По выходным мы клубились и ходили в гости. Иногда по субботам я ходил на футбол с приятелями
Джимми и Винсом. Обычно мы ходили в Мосс и смотрели на город с Мэйн-роуд. Футбол там, конечно, показывали не такой классный, как на Олд Траффорде, зато было живее и как-то реальнее. Покурить в пабе крэка перед началом и после матча было охуенно. Манчестер – шикарное место, в этом городе я провел самое счастливое время моей жизни.
Но потом произошло нечто, что выбило у меня почву из-под ног и напомнило, кто я такой есть на самом деле. В манчестерских «Вечерних новостях» напечатали статью об успехе компании «Терпимость Ноль», проводимой в Эдинбурге.
ДВОЕ ИЗ ПЯТИ ЖЕНЩИН БУДУТ ИЗНАСИЛОВАНЫ
ИЛИ ПОДВЕРГНУТСЯ
СЕКСУАЛЬНЫМ ДОМОГАТЕЛЬСТВАМ.
Z.
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ.
Я потерял всякое самообладание.